Подъездные пути к главным воротам Освенцима

Освенцим был крупнейшим лагерем уничтожения, его называли фабрикой смерти, конвейером смерти, машиной смерти. Как и всякое определение, эти - далеко не полные. Прежде всего Освенцим населяли люди. Фактически в польской Силезии на нескольких тысячах гектаров было построено самое чудовищное государство в мире с населением в несколько миллионов человек, из которых уцелели менее трех тысяч, со своей системой ценностей, экономикой, органами управления, иерархией, правителями, палачами, жертвами и героями. Кем же были люди, организовавшие это государство смерти, и кто противостоял им?

Палачи

Их вряд ли помнят в лицо. Потому что у них были самые обычные человеческие лица. Они улыбались в объективы камер, снимаясь на фоне трупов убитых ими людей. Они носили белые халаты или армейскую форму, ставшую привычной для взглядов жителей Европы. После ареста они охотно отвечали на вопросы, подробно рассказывая о том, что видели и слышали. Свое участие в массовых казнях и издевательствах объясняли приказами и желанием способствовать процветанию Третьего рейха. Они просто выполняли свою работу, тяжелую грязную работу, которую поручил им любимый фюрер. Вот лишь некоторые из тех, кто считал, что загонять в газовые камеры стариков, женщин и детей, ставить опыты на живых людях, морить голодом сотни тысяч несчастных - это просто работа.

Рудольф Гёсс

Комендант концентрационного ларегя Аушвиц-Биркенау Рудольф Франц Фердинанд Гёсс родился в 1900 году в Баден-Бадене. В 15 лет пошел на фронт, в 1922 году вступил в нацистскую партию, пять лет провел в тюрьме за политическое убийство. В 1933 году стал членом СС. Служил в лагерях Дахау и Заксенхаузен, пока в 1940 году Гиммлер не предложил ему возглавить новый концентрационный лагерь, строившийся неподалеку от польского города Освенцим.

Гёсс принялся за дело с рвением. Позже в своих воспоминаниях он жаловался на тупость и лень своих подчиненных, рассказывал, как сам ездил за продуктами для охраны лагеря и заключенных, воровал километры колючей проволоки, которую начальство забыло выписать для лагеря, и едва ли не сам таскал доски.

Гёсс был первым, кто провел испытания газа Циклон В на узниках. До середины 1941 года узников уничтожали с помощью угарного газа, синильной кислоты, которая образовывалась при действии серной кислоты на твердые цианиды. Однако летом 41-го Гиммлер сообщил Гёссу о принятом «окончательном решении еврейского вопроса», и Гёсс начал превращать лагерь в фабрику смерти. Уже в сентябре 1941 года в Аушвиц прибыла первая группа советских военнопленных. На них и провел комендант первый опыт по применению газа Циклон В.

Я понимал, что из Освенцима можно сделать нечто полезное только благодаря упорному труду всех, начиная с коменданта лагеря и кончая последним узником… Однако уже в первые месяцы и даже недели я заметил, что моя добрая воля, мои благие намерения разбиваются, наталкиваясь на сопротивление большинства офицеров и солдат СС, находившихся в моем подчинении, из-за их низких человеческих качеств. Всеми возможными способами я старался убедить своих сослуживцев в правоте моих замыслов и стремлений, пробовал объяснить им, что только работая сообща, наш коллектив сможет достичь хороших результатов, что только при таких условиях работа может быть плодотворной и мы сумеем выполнить поставленные перед нами задачи.

Рудольф Гёсс, комендант лагеря Аушвиц-Биркенау

Впрочем, только газовыми камерами успехи коменданта не ограничивались. Возглавляемое им предприятие приносило Германии два миллиона марок ежемесячного дохода. Каждый день в специальный отдел по работе с еврейским имуществом германского банка отправлялось не менее 12 килограммов золота, изъятого у узников. В самом же лагере царили тотальный учет и контроль. Узников пересчитывали несколько раз в сутки. Если кто-то из заключенных умирал на работах за пределами лагеря, товарищи обязаны были принести его труп назад для точного пересчета. В хозяйстве у Гёсса не пропадало ничего - печи работали на полную мощность без остановки, прахом заключенных удобряли землю, из волос узников делались матрасы для немецких подводников, его рабы обшивали все лагерное начальство и поставляли одежду в модные магазины Берлина. Туда же шли антиквариат и ценные мелочи, которые брали с собой узники, отправлявшиеся в лагерь.

В конце 1943 года руководства Третьего рейха отметило старания Гёсса, назначив его главным инспектором концентрационных лагерей. В одном из отчетов Гёсс был назван «первопроходцем в этой области, автором новых идей и методов».

После освобождения лагеря советскими войсками Гёсс бежал, скрывался в Германии под именем Франц Ланг. Был арестован войсками союзных сил в 1946 году и выдан польским властям для суда. Комендант Аушвица закончил свою жизнь на выстроенной специально для него виселице прямо перед воротами в одну из газовых камер.

Йозеф Крамер

Йозеф Крамер, или «Чудовище из Бельзена», успел поработать под началом Гёсса «всего» полгода. Гауптштурмфюрер Крамер возглавлял лагерь Аушвиц-II, или Биркенау, считавшийся главным лагерем уничтожения. Именно жена Крамера так гордилась своими аксессуарами - в частности, сумочкой из татуированной человеческой кожи.

Крамер родился в 1906 году в Мюнхене, вступил в нацистскую партию в 31-м, а уже в 32-м прибыл к первому месту службы - в концлагерь Дахау. Затем в его послужном списке значатся Заксенхаузен и Маутхаузен. В Биркенау особым предметом его заботы были газовые камеры и печи крематория - именно за их бесперебойную работу отвечал заместитель коменданта. В декабре 1944 года Крамера перевели комендантом в Берген-Бельзен.

Акция была проведена в блоке 11. Я надел противогаз и лично наблюдал за убийством. Должен признаться, что после процедуры я испытал облегчение: вскоре мы должны были начать массовое уничтожение евреев, однако ни Эйхман, ни я понятия не имели, как лучше это организовать. Мы были уверены, что газовая камера - наилучшее решение, но не знали, какой газ и как лучше использовать для этого. Теперь мы не только получили газ, но и поняли, как правильно проводить процедуру.

Рудольф Гёсс, из воспоминаний

В апреле 45-го Берген-Бельзен был освобожден британскими войсками, Крамер был арестован и вместе с 44 подчиненными предстал перед судом. «Чудовище из Бельзена» приговорили к смертной казни через повешение. Казнь была приведена в исполнение 12 декабря 1945 года.

Мария Мандель

Начальнице женского лагеря Биркенау к моменту назначения в лагерь было 30 лет. Однако Мария Мандель уже успела поработать в лагерях смерти Лихтенбург и Равенсбрюк. Коллеги описывали ее как чрезвычайно умного и преданного своему делу специалиста. Узники же называли ее чудовищем, испытывавшим искреннее удовольствие от процесса отбора заключенных, особенно детей, для отправки в газовые камеры. Одного из таких детей она даже взяла на время под свое покровительство - подкармливала и баловала понравившегося ребенка, а когда он ей наскучил, внесла его в список на уничтожение.

Именно Мандель организовала лагерный оркестр, встречавший измученных людей у ворот лагеря веселой музыкой. Под эту музыку производилась селекция, музыка сопровождала признанных негодными к работе в газовые камеры. В 1944 году Мандель была переведена в концлагерь Мульдорф, где и прослужила до мая 1945 года.

В августе 45-го Марию Мандель арестовали, спустя два года начальницу женского лагеря казнили по приговору суда.

Ангел смерти Йозеф Менгеле...

Кто и когда так назвал Йозефа Менгеле, неизвестно. Известно зато, что Менгеле не попал в список 23 врачей, которых судили на Нюрнбергском процессе. Им были предъявлены обвинения в проведении бесчеловечных опытов над тысячами заключенных. Пятнадцать врачей были признаны виновными. Семерых ждала казнь, восемь провели долгие годы за решеткой. Йозеф Менгеле спокойно дожил на свободе до 1979 года.

Уроженец Баварии начал свою карьеру во франкфуртском Институте наследственной биологии и расовой гигиены под руководством генетика Отмара фон Фершуера, «прославившегося» своим трудом о расовой неполноценности и потенциальной опасности евреев. Старательного студента интересовали прежде всего антропология и генетика. Он опубликовал несколько статей, защитил диссертацию. В 1939 году Менгеле сменил белый халат на военную форму. Он провел некоторое время на Восточном фронте в составе частей Waffen SS, получил ранение, был произведен в гауптштурмфюреры и отправлен служить в Аушвиц.

По воспоминаниям «коллег», в лагере его встретили как героя. Он же был вездесущ. Менгеле занимался первоначальной селекцией узников, без тени сомнения отправляя тысячи людей прямиком в газовые камеры, затем отбирал заключенных для различных экспериментов, возглавлял исследования и сам проводил тысячи опытов над живыми людьми.

Среди тем, интересовавших любознательного доктора, были пересадка органов и тканей, операции по смене пола, исследования в области ограничения рождаемости для представителей «неполноценных» рас и увеличения плодовитости немок. Не чурался доктор Менгеле и изучения последствий воздействия на людей различных химических и ядовитых веществ. Особенно же его занимали близнецы - для них у Менгеле была разработана особая программа исследований, которая не прекращалась даже со смертью испытуемых. Данных о точном числе подопытных Менгеле нет, однако известно, что из трех тысяч отобранных для экспериментов детей в живых остались менее 200.

Благозвучие тем исследований не может скрыть тот факт, что опыты проводились на живых людях, и, конечно же, ни о какой анестезии речи не шло. Менгеле пересаживал людям органы животных и документировал мучительную смерть во время отторжения пересаженных органов; после нескольких опытов пришел к выводу, что наилучшим способом ограничения рождаемости низших рас будет кастрация, и провел несколько сотен операций, чтобы разработать наиболее эффективную и быструю методику. Для подтверждения гипотезы о возможности изменения цвета глаз у евреев он вводил различные химические красители в глазные яблоки узников и заключил, что сделать арийца из еврея невозможно.

Одно только описание методик исследований способно вызвать приступ дурноты у любого, однако, по словам коллег, «Ангел смерти» был приветлив, приятен в общении, чистоплотен, на детей не кричал, часто улыбался, а в минуты досуга любил зайти в барак, где располагался женский лагерный оркестр, чтобы послушать классическую музыку.

Менгеле счастливо избежал ареста. В 1947 году он перебрался в Южную Америку, жил в Парагвае и Бразилии и умер в 1979 году - во время купания у него случился удар, и он утонул. Между тем, даже в 1985 году многие подвергали сомнению факт смерти Йозефа Менгеле, утверждая, что ему в очередной раз удалось скрыться.

… и его подручные

Карл Клауберг считался медицинским светилом. К началу войны он был известным гинекологом, возглавлял клинику в Киле, стал профессором Кенигсбергского университета. В 1942 году для продолжения исследований Клауберг прибыл в Аушвиц, где получил в свое полное распоряжение барак номер 10 в женском лагере.

Согласно документам, опыты проводились на нескольких тысячах евреек и цыганок. Женщин подвергали мучительным процедурам - Клаубрег проводил ампутации матки, испытывал различные вещества для рентгенографии матки и труб, занимался стерилизацией женщин путем облучения рентгеновскими лучами тазовой области с последующим чревосечением и изъятием яичников, изучал действие разных химических препаратов по заказам немецких фирм. После проведения опытов женщин ждали газовые камеры - большинство из них уже были не способны работать.

Клауберг не сумел скрыться, его арестовали, судили в СССР и приговорили к 25 годам тюремного заключения. Однако спустя семь лет доктор был помилован и отправлен на родину. По возвращении Клауберг созвал пресс-конференцию, на которой заявил о своих успехах во время работы в Освенциме. После того как несколько выживших узников выразили свой протест, Клауберг был арестован повторно, но не дожил до суда - он умер накануне начала процесса в 1957 году.

Иоганн Пауль Кремер прибыл в Аушвиц в 1942 году после работы в университете Мюнстера. Кремер заменил заболевшего врача и пробыл в лагере менее трех месяцев. В его обязанности как лагерного врача входил прием заболевших заключенных, которые пытались получить освобождение от работы и направление в лагерный лазарет. Большинству из них Кремер прописывал смертельные инъекции. Перед умерщвлением он опрашивал заключенных и фотографировал их. Кроме того, он наблюдал массовые казни в газовых камерах и фиксировал свои наблюдения в дневнике. Одна из записей гласит: «Впервые присутствовал на специальной акции. Дантов ад кажется комедией по сравнению с тем, что увидел я. Не зря Аушвиц назвали лагерем уничтожения!».

После войны Кремера судили в Польше и приговорили к смертной казни. Позже приговор был заменен на пожизненное заключение.

Единственной женщиной, которой были предъявлены обвинения в опытах над людьми, была Герта Оберхойзер . Она изучала осложнения при лечение боевых ран. Во время опытов, призванных симулировать военные условия, в раны узников помещались посторонние предметы - грязь, стекло, щепки, насекомые. Кроме того, Герта Оберхойзер испытывала сильнейшие транквиллизаторы на детях, определяя смертельные дозы препаратов.

Среди прочих опытов проводилось исследование воздействия сульфаниламида на раневую инфекцию. Толчком к исследованию этого препарата послужила смерть руководителя протектората Богемии и Моравии Гейдриха, погибшего не столько от полученных при покушении ранений, как от развития раневой инфекции. Жертвам наносились раны, в которые имплантировались различные инородные предметы (куски дерева, ржавые гвозди, обломки стекла, грязь или опилки). После этого использовались исследуемые препараты и анализировались результаты лечения. Многие подопытные в ходе проведения эксперимента погибали.

Руководителем этих экспериментов был Карл Гербхардт, а непосредственными исполнителями Фриц Фишер, Людвиг Штумпфеггер и Герта Оберхойзер. Герте Оберхойзер такая работа, по-видимому, нравилась, так как она брала на себя также часть работы своих коллег, некоторые из которых отлынивали от проведения опытов на людях. В её обязанности также входили отбор женщин-заключённых для экспериментов, ассистирование при проведении калечащих операций, последующее наблюдение за подопытными. Также, после соответствующего лечения, Оберхойзер умертвляла больных, вводя им различные препараты, что впоследствии представляла как акт милосердия («эвтаназии»).

После войны Оберхойзер судили, признали виновной и приговорили к 20 годам тюрьмы. Однако она была освобождена в апреле 1952 года, после чего продолжила медицинскую карьеру - доктор Герта стала семейным врачом в городке Штокзее. Лицензию у нее отобрали только в 1958 году.

Герои и жертвы

К сожалению, имен людей, сумевших не только достойно прожить в лагере смерти отведенные им дни, но и сопротивляться, пытаться спасти других узников, мы не узнаем никогда. Известно, что в лагере было организовано движение Сопротивления, узники подменяли знаки различия, пытаясь отсрочить гибель товарищей по несчастью, подкармливали детей и ослабевших (с 43 года некоторым категориям заключенных начали приходить посылки по линии Красного Креста).

В архивах Аушвица остались свидетельства о двух случаях вооруженного сопротивления. 7 октября 1944 года около 600 евреев подожгли одну из построек на территории лагеря, сожгли охранявших их немцев и пытались бежать. Почти все они были схвачены и казнены. Несколькими неделями спустя 70 советских военнопленных опрокинули вышку, убили надзирателей и бежали. По некоторым данным, пятерым из них удалось спастись. Их имена остались неизвестными.

Неизвестным останется и имя одного лагерного врача, который клятву Гиппократа ставил выше нацистской доктрины. В некоторых документах этот человек фигурирует под именем доктор Эрнст Б. Он, в отличие от своих коллег, уклонился от участия в проведении опытов над людьми, пытался лечить узников, давал им освобождение от работы. В конце войны Эрнст Б. представл перед судом и благодаря многочисленным свидетельствам бывших заключенных был полностью оправдан.

Имя женщины, в течение нескольких месяцев возглавлявшей оркестр женского лагеря Биркенау, почти ничего не скажет современному читателю. Выпускница Парижской консерватории Альма Розе была племянницей Густава Малера и талантливой скрипачкой. В 30-е годы Альма дирижировала известным в Европе женским оркестром «Девчонки венского вальса».

Оркестр в Освенциме был создан по инициативе начальницы женского лагеря. Правда, Мария Мандель предпочитала марши, поэтому изначально была организована маршевая капелла, которую возглавила некто Чайковская - славившаяся своей жестокостью полька, состоявшая в дальнем родстве с великим композитором. Спустя некоторое время в оркестр пришла Альма Розе. Благодаря ее усилиям уже через несколько месяцев оркестр представлял единую группу, в состав которой входили 30 исполнительниц, 5 певиц, 8 переписчиц нот - выходцы из Германии, Франции, Бельгии, Голландии, Венгрии, Греции, Польши, России и Украины.

Оркестр не испытывал нужды в инструментах. В зоне лагеря, носившей название «Канада», был склад, куда сгружались вещи, которые узники брали с собой, в том числе и множество музыкальных инструментов. Репетировал и играл оркестр по 17 часов в сутки - они играли на платформе, принимавшей новые партии заключенных, во время селекции, два раза на плацу во время утренней и вечерней поверки, а иногда и ночью - для коменданта или надзирателей. Играли и для доктора Менгеле - он обычно заказывал «Грезы» Шумана. Посетивший в 1944 году лагерь Гиммлер особо отметил игру женского оркестра, который исполнил для него попурри из «Веселой вдовы» Легара и «Соловья» Алябьева.

Марши Альма Розе сменила на вальсы и попурри из Дворжака и Сарасате, Бетховена и Пуччини, инструментальные обработки модных мелодий того времени. У оркестранток был отдельный барак, где еврейкам разрешалось жить с остальными заключенными, исполнительниц получше кормили, некоторым удалось избежать гибели. Но не дирижеру. Альма Розе умерла в 1944 году - по одной версии, она заболела, по другой - была убита.

Во время наступления советских войск оркестр этапировали в лагерь Берген-Бельзен. Там 15 апреля 1945 года узниц и освободили британские солдаты.

Оскар Шиндлер

Шиндлер не подходит на роль героя-спасителя. Член НСДАП, работавший на германскую разведку, друживший со многими чинами в гестапо и СС, пьяница, бонвиван, лжец и игрок, обманом завладевший еврейской фабрикой и получивший с нее не один миллион марок прибыли - таким был человек, который стал единственной надеждой для тысяч польских евреев, не стеснявшихся говорить: «Мы - евреи Шиндлера».

Оскар Шиндлер брал на свою фабрику только евреев - ему удалось убедить гестапо в том, что евреи являются самой дешевой и квалифицированной рабочей силой. На фабрике Шиндлера охрана должна была находиться снаружи, никто из надзирателей не имел права переступать порога предприятия, заключенных не били, их рацион был составлен из расчета 2000 калорий в день. Практически каждую ночь хозяин проводил в стенах фабрики, чтобы предотвратить внезапное появление гестапо. Он фальсифицировал данные о своих рабочих - стариков записывал 20-летними, юристов и музыкантов - квалифицированными рабочими и механиками.

Оскар Шиндлер за одним столом с офицерами рейха (в центре)

Ему удалось невозможное - когда 300 женщин с его предприятия были отправлены в Аушвиц, он сумел подкупом и шантажом вызволить их оттуда. Это был единственный транспорт с живыми людьми, когда-либо покинувший Аушвиц.

Усилиями Шиндлера были спасены 1200 евреев. Сейчас потомков «евреев Шиндлера» насчитывается более семи тысяч человек. Оскар Шиндлер умер в 1974 году. Он завещал, чтобы его похоронили в Иерусалиме. Его завещание было выполнено.

Только факты

Лагерь Аушвиц занимал территорию в 4675 гектаров, на которой находились 40 лагерей.

В шестистах двадцати бараках лагерей Освенцима содержалось постоянно от ста восьмидесяти до двухсот пятидесяти тысяч заключенных.

Первые узники появились в Освенциме в 1940 году. Из прибывших тогда в лагерь 728 жителей Кракова не выжил никто.

23 сентября 1941 года в Освенцим были доставлены первые советские военнопленные. Все они были уничтожены в газовой камере.

Освобождённые узники Освенцима

Всего по различным оценкам в Освенциме погибло от полутора до трех с половиной миллионов человек, среди которых - более миллиона двухсот тысяч евреев, сто сорок тысяч поляков, двадцать тысяч цыган, десять тысяч советских военнопленных и десятки тысяч узников других национальностей.

Во время наступления советских войск 18 января 1945 года 58 тысяч трудоспособных узников были угнаны в Германию. Большинство из них погибли в лагерях Заксенхаузен, Берген-Бельзен и других.

27 января войска 1-го Украинского фронта под командованием маршала Конева освободили оставшихся в живых узников концлагеря. Их было менее трех тысяч.

Комендант Освенцима Гёсс Рудольф Франц Фердинанд

8. Комендант Освенцима (1940–1943)

Как только понадобилось срочно создать Освенцим, инспекции не пришлось искать коменданта долго. Лориц мог отпустить меня, чтобы получить шутцхафтлагерфюрера, который подходил бы ему больше - им оказался Зурен, последний комендант Равенсбрюка, который был адъютантом Лорица во всеобщих СС.

Так я стал комендантом вновь создаваемого карантинного лагеря Освенцим. Это оказалось весьма далеко, в Польше. Там неугодный Гёсс мог дать перебеситься своему трудовому энтузиазму - таково было мнение Глюкса, инспектора концлагерей. Под таким знаком я принял своё новое задание. Сам я никак не рассчитывал так быстро стать комендантом, тем более, что ещё несколько старых шутцхафтлагерфюреров уже давно ждали освобождающихся комендантских мест. А задание было непростым.

Я должен был в кратчайшие сроки создать транзитный лагерь на 10000 заключённых из существующего, хотя и застроенного хорошо сохранившимися зданиями, но совершенно запущенного и кишащего насекомыми комплекса. В смысле гигиены отсутствовало практически всё. В Ораниенбурге мне сказали на дорогу, что я не могу рассчитывать на большую помощь, что я должен по возможности помогать себе сам. Не хватало именно того, чего уже не первый год не хватало повсюду в рейхе.

Было намного легче построить новый лагерь, чем срочно создать, как это было приказано вначале, что-то пригодное из неподходящего конгломерата зданий и бараков. Я ещё не доехал до Освенцима, а инспектор зипо и СД в Бреслау спрашивал, когда могут быть приняты первые транспорты. С самого начала мне стало ясно, что из Освенцима что-то полезное может получиться лишь благодаря неустанной упорной работе всех - от коменданта до последнего заключённого. Но для того, чтобы иметь возможность впрячь в работу всех, мне пришлось покончить с устоявшимися традициями концлагерей. Требуя от подчинённых высшего напряжения, я должен был показывать в этом пример.

Когда будили рядового эсэсовца, я вставал тоже. Прежде, чем начиналась его служба, я проходил рядом, а уходил позже. Редкая ночь в Освенциме обходилась без того, чтобы мне не позвонили с сообщением о чрезвычайном происшествии. Если я хотел получить от заключённых хорошие результаты, приходилось, - в отличие от норм, сложившихся в концлагерях, - лучше с ними обращаться. Я исходил из того, что размещать и кормить их мне удалось бы лучше, чем в старых лагерях. Всё, что там мне не казалось достаточно хорошим, я хотел изменить здесь. Под этим я понимал также привлечение заключённых к охотно выполняемой , созидательной работе. При этих условиях я мог также требовать от заключённых исключительных результатов работы. С этими факторами я считался твердо и определенно.

Однако уже в первые месяцы, можно даже сказать, в первые недели я с горечью убедился, что все благие намерения и планы разбились об ограниченность и упрямство большей части моих подчинённых. Всеми доступными мне средствами я пытался разъяснить своим сотрудникам свои намерения и свой взгляд на вещи, показать им, что возможен только такой путь к успешному выполнению поставленных задач.

Напрасный труд! В «стариках» многолетняя выучка у Айке, Коха, Лорица сидела так глубоко, настолько въелась в плоть и кровь, что даже самые усердные просто не оказались способны ни к чему, кроме того, к чему они годами привыкали в концлагерях. Новички быстро учились у «стариков» - к сожалению, не самому лучшему. Все попытки получить от Инспекции концлагерей для Освенцима хотя бы немногих толковых командиров и унтерфюреров оказались неудачными. Глюкс просто не хотел этого.

Так же обстояли дела и с «функциональными заключёнными». Рапортфюрер Палич должен был получить у РСХА для Освенцима 30 подходящих уголовных и политических заключенных всех профессий. Он отобрал в Заксенхаузене 30 лучших, по его мнению, кандидатур - заключённых всех профессий. На мой взгляд, из них едва ли был пригоден десяток. Палич отбирал заключённых согласно своим представлениям, так, как он привык, и как это было принято. Его способности и не позволяли ему действовать иначе.

Таким образом, с самого начала в обустройство лагеря легла ошибочная схема. С самого начала возобладали нормы, которые впоследствии выросли в чудовищные результаты. И все они могли бы и не наступить, и даже не наступили бы, если бы шутцхафтлагерфюреры и рапортфюрер придерживались моей точки зрения и добросовестно исполняли мои приказы. Но они этого и не хотели, и не могли делать - из-за ограниченности, упрямства, злонамеренности и, не в последнюю очередь, ради собственного комфорта. Им эти твари подходили - по своим способностям, по своим задаткам.

Подлинным хозяином каждого концлагеря является шутцхафтлагерфюрер. Возможно, личность коменданта накладывает на жизнь заключённых отпечаток, который становится более или менее очевидным. Конечно, комендант - это направляющая, принимающая решения сила. В конечном счете за всё отвечает он. Но подлинным управляющим жизнями заключённых, внутренним распорядком, являются шутцхафтлагерфюрер либо рапортфюрер, если он более умный и волевой. Конечно, комендант управляет жизнью заключённых так, как считает правильным. Но вот как это управление будет в конечном счете использовано, зависит от руководства шутцхафтлагеря. Комендант целиком полагается на добрую волю и здравый рассудок своего шутцхафтлагерфюрера. Бывает, что комендант сам выполняет его функции, когда он ему не доверяет или не считает его способным к исполнению данных функций. Только так может он обеспечить исполнение своих указаний и приказов в том смысле, который им изначально сообщен. Даже полковому командиру тяжело довести собственное понимание своих приказов до конечных исполнителей в случае, если речь идёт о вещах, выходящих за рамки повседневного. Насколько же тяжелее коменданту довести до заключённого приказ, имеющий серьёзные последствия, добиться его неукоснительного исполнения! Руководство именно заключёнными и не позволяет это в большинстве случаев проконтролировать. Этические и дисциплинарные соображения никогда не позволят коменданту расспрашивать заключённого об эсэсовском персонале - разве что речь идёт о раскрытии преступления. Но и тогда заключённый почти во всех без исключения случаях ничего не знает, или дает уклончивые ответы, потому что боится репрессий.

Эти вещи я довольно хорошо изучил в Дахау и Заксенхаузене, будучи блокфюрером, рапортфюрером и шутцхафтлагерфюрером. Я отлично знаю, как обходят неприятные приказы лагерного руководства и даже саботируют их так, чтобы руководство этого не заметило.

В Освенциме мне стало ясно, что здесь дела обстоят именно так. Радикальные перемены были возможны лишь после немедленной замены руководства лагеря. Но добиться этого от Инспекции концлагерей было бы невозможно. И проследить за буквальным исполнением отданных мной приказов было невозможно. Для этого мне понадобилось бы отложить решение главной задачи, - быстро, как только можно, создать действующий лагерь, - и самому стать шутцхафтлагерфюрером. Именно в это время, в ходе создания лагеря, мне следовало находиться там постоянно - учитывая образ мышления шутцхафтлагерфюреров. И именно тогда бездарность стоящего надо мной руководства принуждала меня к длительному отсутствию. Для того, чтобы вообще запустить лагерное производство и поддерживать его, я должен был вести переговоры с хозяйственными инстанциями, с ландратом, с начальником окружного управления. А поскольку мой начальник администрации был круглым дураком, я должен был работать и за него, добывая средства к жизни для охраны и заключённых. И если бы дело касалось только хлеба, мяса, картофеля! Я должен был доставать даже солому. Поскольку я никак не мог рассчитывать на помощь Инспекции концлагерей, приходилось вертеться самому. Я должен был клянчить горючее для автомобилей. За котлами для лагерной кухни я ездил в Закопане и Рабку, за нарами и соломенными тюфяками - в Судеты. А поскольку начальник строительных работ у меня не был в состоянии достать даже самые необходимые материалы, их поиском и заготовкой также должен был заниматься я. В Берлине ещё спорили о ведомственной принадлежности расширенных площадей Освенцима - согласно контракту, весь объект принадлежал вермахту и передавался в ведение СС лишь на время войны. Тем временем РСХА, командование охранной полиции Кракова, инспекция зипо и СД в Бреслау постоянно спрашивали: когда могут быть приняты б?льшие контингенты заключенных. А я ещё не знал, где смогу раздобыть хотя бы 100 метров колючей проволоки. На саперном складе в Глейвице лежали горы колючей проволоки. Но я не мог получить оттуда ничего, поскольку для этого сначала надо было получить ордер из штаба инженерных войск в Берлине. Инспекцию концлагерей это никак не беспокоило. Поэтому крайне нужную мне колючую проволоку я был вынужден просто воровать. Везде, где я находил останки полевых укреплений, они демонтировались, а бункеры разбирались ради добычи арматурного железа. Везде, где встречались крайне необходимые мне материалы для лагерных сооружений, я приказывал их забрать, не заботясь об их принадлежности.

Я должен был помогать себе сам.

Одновременно закончилось расселение первой зоны в окрестностях лагеря. Очередь дошла и до второй зоны.

Мне пришлось позаботиться об использовании освободившихся сельскохозяйственных угодий. В ноябре 1940 г. был сделан первый отчет РФСС об исполнении приказа по расширению лагерных площадей.

Думал ли я, занятый перестройкой и строительством в лагере, что моё первое задание будет лишь началом - началом цепи всё новых поручений, новых планов? С самого начала я отдавался полученным заданиям и поручениям без остатка, можно даже сказать, был одержим ими. Все трудности на моём пути лишь подвигали меня к ещё большему усердию. Я не хотел сдаваться. Мое честолюбие здесь не при чём. Я не видел ничего, кроме работы. То, что при избытке самой разной работы я имел мало времени для заключённых, более чем понятно. Мне пришлось полностью передать заключённых в ведение таких во всех отношениях неприятных персон как Фрич, Майер, Зайдлер, Палич - хотя я сознавал, что они организуют жизнь в лагере не по моему образцу. Целиком и полностью я мог отдать себя лишь одной задаче: либо заниматься только заключёнными, либо продолжать перестройку и строительство лагеря всеми имеющимися средствами. Обе задачи требовали всей личности целиком, без остатка. Разорваться было невозможно. Моей задачей было и осталось строительство лагеря. В течение года возникали самые разные проблемы, но главная задача, решению которой я посвятил себя целиком, осталась всё та же. Она захватила все мои помыслы и стремления. Она подчинила себе всё остальное. Только исходя из неё, я и мог руководить.

С этой точки зрения я рассматривал и всё остальное. Глюкс часто говорил мне, что моя величайшая ошибка заключается в том, что я всё делаю сам вместо того, чтобы заставить работать подчинённых. Следует также принять во внимание ошибки, которые они допустили по собственной нерадивости. С этим тоже приходится считаться. Не может всё происходить так, как мы того желаем. Мои протесты против того, что в Освенциме я имею наихудших командиров и унтерфюреров, которые принуждают меня делать самому всё самое важное не только из-за их неспособности, но ещё больше из-за их нерадивости и злонамеренности, он не принимал во внимание. По его представлениям, комендант, сидя в своей дежурке, должен был управлять лагерем одной лишь силой приказов и посредством телефона. Мол, хватило бы и того, чтобы комендант вообще случайно прошел бы через лагерь!

О, святая простота!

Такое представление могло сложиться лишь потому, что Глюкс никогда не работал в лагере. Поэтому и не мог он понять моих нужд. Такое непонимание со стороны начальства приводило меня почти в отчаяние.

Я отдавал работе все свои возможности, всю волю, я уходил в неё с головой - а это казалось игрой, выполнением собственных капризов. После визита РФСС в марте 1941 и получения новых больших заданий (но не помощи в самом необходимом) исчезла моя последняя надежда на лучших, более надёжных сотрудников. Я должен был довольствоваться теми, что были, продолжая с ними сражаться. Сделать своими союзниками я мог лишь нескольких действительно хороших, ответственных работников - но, к сожалению, не на самых ответственных постах. Их мне приходилось нагружать и даже перегружать работой, что, как мне позже стало ясно, оказалось никак не меньшим злом. Из-за этой полной безнадежности я в Освенциме стал совсем другим. Прежде в своем ближайшем окружении, особенно в своих товарищах, я видел только хорошее - до тех пор, пока не убеждался в обратном. Моя доверчивость часто играла со мной злые шутки. Только в Освенциме, где так называемые сотрудники предавали меня на каждом шагу и ежедневно повергали меня в разочарование, я изменился. Я стал недоверчивым, везде видел обман, везде видел лишь самое плохое. В каждом новшестве я тоже искал прежде всего самое плохое. Я оскорбил и оттолкнул от себя многих замечательных, честных людей. Доверия не стало. Товарищество, прежде бывшее для меня святым, стало казаться мне фарсом - ведь меня разочаровывали и старые друзья. Всякие товарищеские встречи стали вызывать у меня отвращение. Каждую из таких встреч я пропускал, был рад, имея уважительные причины для отсутствия. Конечно, такое поведение товарищи ставили мне в вину. Даже Глюкс часто обращал моё внимание на то, что в Освенциме не поддерживаются товарищеские отношения между комендантом и его помощниками. Я просто не был больше к ним способен. Слишком уж часто пришлось мне разочаровываться в людях. Всё больше я уходил в себя. Я стал одинок и неприступен, заметно очерствел. Моя семья, особенно жена, очень страдали из-за этого - я бывал невыносим. Я не видел ничего, кроме своей работы. Это вытеснило из меня всё человеческое. Моя жена пробовала вырвать меня из этой темницы. Она пробовала «открыть» меня, приглашая знакомых издалека, устраивала с той же целью дружеские встречи, хотя её такая общественная жизнь интересовала так же мало, как меня.

На время я вырывался из своего «индивидуализма». Но новые разочарования быстро возвращали меня за стеклянную стену. О моём поведении сожалели даже посторонние. Но ничего другого я уже не хотел - разочарования сделали меня в определённом смысле мизантропом. Часто случалось, внезапно я становился молчаливым, даже отстранённым, и предпочитал пройтись в одиночку, потому что внезапно у меня пропадало всякое желание кого-либо видеть. Усилием воли я брал себя в руки, пробовал с помощью алкоголя преодолеть приступы дурного настроения, и тогда опять становился разговорчивым, весёлым, даже развязным.

Вообще-то алкоголь приводил меня в радостное согласие со всем миром. В таком настроении я не обидел ни одного человека. В такой ситуации у меня выманили множество уступок, которые я не сделал бы в трезвом виде. Однако в одиночку я никогда не пил, да и не имел такого желания.

Я также никогда не бывал пьяным, а тем более не впадал в алкогольные эксцессы. Когда мне уже хватало, я просто тихо исчезал. Халатности по службе из-за растянувшегося наслаждения алкоголем не было в принципе. Я мог задержаться с возвращением домой, но на службу я приходил всегда вовремя и всегда полным сил. Такого же поведения я всегда требовал и от своих подчинённых. Потому что никакой грех начальства не деморализует подчинённых так, как приём любой дозы алкоголя в начале рабочего дня. Однако тут я не встречал понимания подчинённых. Лишь мое появление вынуждало их к трезвости - они прекращали пить, грязно издеваясь над «стариковскими капризами». Желая правильно выполнить задание, я должен был стать мотором, который неустанно стремится к работе, который должен гнать всех вперёд и вперёд на работу - совершенно всё равно, эсэсовца или заключённого. Я боролся не только с трудностями военного времени и попытками отлынивать от работы, но и - ежедневно, даже ежечасно - с равнодушием, небрежностью, разобщённостью своих сотрудников. Активное сопротивление было сломлено, против него можно было бороться. Но против тихого саботажа я был бессилен - пассивное сопротивление было неуловимо, хотя оно и присутствовало повсюду. Но недовольных я должен был подгонять, если ничего больше не оставалось, силой принуждения.

Если до войны концлагеря были самоцелью, то благодаря воле РФСС в ходе войны они стали средством достижения цели. В первую очередь они должны были служить самой войне, созданию вооружений. Следовало по возможности сделать каждого заключённого рабочим по созданию оружия. Каждый комендант должен был полностью подчинить лагерь достижению этой цели. Согласно воле РФСС, Освенцим следовало сделать мощным центром трудоиспользования заключённых на работах по производству оружия. Его заявления во время визита в марте 1941 были в этом смысле достаточно прозрачными. Лагерь на 100000 заключённых, перестройка старого лагеря на 30.000 заключённых, необходимость 10.000 заключённых для производства буны - всё говорило об этом достаточно ясно. Однако к этому времени появились величины, ставшие совершенно новыми в истории концлагерей.

Лагерь с 10 тысячами заключённых считался тогда необычно большим.

Категоричность, с которой РФСС потребовал предельно быстрой постройки лагеря, его заведомый отказ принимать во внимание уже имеющиеся, едва ли устранимые недостатки, тогда меня уже насторожили. То, как он отклонил доводы гауляйтера и начальника окружного управления, говорило о чём-то совершенно необычном. Я ко многому привык, общаясь с членами СС и с РФСС. Но та категоричность и та непреклонность, с которой РФСС потребовал скорейшего выполнения своего только что отданного приказа, была новой и для него. Даже Глюкс обратил на это внимание. И ответственным за выполнение этого приказа назначался я один. Из ничего создать - да ещё мгновенно, согласно тогдашним понятиям - нечто совершенно новое, с моими-то работниками, без едва ли достойной упоминания помощи сверху, при уже накопленном горьком опыте! А как обстояло дело с наличной рабочей силой? Что стало тем временем с шутцхафтлагерем? Руководство шутцхафтлагеря прилагало все усилия, чтобы сохранить традиции Айке в обращении с заключёнными. Сюда же были подброшены «улучшенные методы», вынесенные Фричем из Дахау, Паличем из Заксенхаузена и Майером из Бухенвальда. Мои постоянные напоминания о том, что взгляды Айке давно устарели благодаря изменению самих концлагерей, они игнорировали. Изгнать уроки Айке из их ограниченных мозгов было невозможно - наставления Айке подходили к ним гораздо лучше. А все мои приказы и распоряжения, которые противоречили их сознанию, просто «изымались из оборота». Ведь не я, а они руководили лагерем. Они воспитали функциональных заключённых - от лагерэльтесте до последнего блокшрайбера. Они воспитали лагерных блокфюреров и обучили их обращению с заключёнными. Впрочем, об этом я уже достаточно сказал и написал. Против вот такого пассивного сопротивления я был бессилен. Понятным и достоверным всё это может быть лишь для того, кто сам прослужил в шутцхафтлагере годы.

Я уже вскользь упомянул, какое влияние имеет лагерный актив на своих солагерников. В концлагере оно особенно сильно. В необозримо громадных массах заключенных Освенцима-Биркенау это влияние было фактором решающего значения. Казалось бы, общая участь, общие страдания должны привести к нерушимому братству, к твёрдой как скала солидарности. Глубокое заблуждение! Нигде голый эгоизм не проявляется так резко и постоянно, как в заключении. И чем суровее там жизнь, тем сильнее эгоизм. Таков инстинкт самосохранения.

Даже натуры, в обычной жизни добрые и готовые прийти на помощь, за решёткой способны безжалостно тиранить своих товарищей по несчастью, если это может облегчить их собственную жизнь. Но насколько же более жестоки люди, эгоистичные изначально, холодные, порой с преступными наклонностями, в тех случаях, когда появляется возможность хотя бы малейших преимуществ. Заключённые, ещё не оглушённые жестокостью лагерной жизни, в целом страдают от психического воздействия гораздо больше, чем от самого жёсткого физического воздействия. Даже самый низкий произвол, самое плохое обращение со стороны охраны не действует на их психику так сильно, как поведение солагерников. Уже само по себе беспомощное наблюдение того, как подобные члены лагерного актива истязают солагерников, потрясает психику заключённых. Горе тому заключённому, который восстанет против этого, заступится за истязуемого! Террор внутреннего насилия слишком силен, чтобы на это решился хоть кто-то. А почему лагерный актив, функциональные заключённые обращаются так со своими товарищами по несчастью? Потому что они хотят казаться дельными ребятами, хотят представить себя в выгодном свете своим единомышленникам - охране и надзирателям. Потому что они тем самым могут получить льготы, облегчающие их собственное существование. Но это всегда достигается за счёт солагерников. А возможность вести себя так, действовать таким образом им даёт охранник, надзиратель, который либо равнодушно наблюдает за их поведением и не пресекает их деятельность из соображений собственного комфорта, либо даже одобряет их поступки из низких побуждений, а иногда из сатанинского злорадства даже поощряет заключённых к взаимной травле. Но и среди самого лагерного актива есть низкие твари, одержимые грубостью, подлостью и преступными наклонностями, которые истязают солагерников психически и физически, которые затравливают их порой до смерти, и которые делают это из чистого садизма. Даже моё нынешнее заключение, мой маленький кругозор предоставил и будет предоставлять достаточно поводов для того, чтобы увидеть описанное выше в меньшем масштабе и повторить всё сказанное выше. Нигде «Адам» не раскрывается настолько полно, как в заключении. Там с него спадает всё напускное, всё заимствованное, всё ему не свойственное. Отказаться от всяческих подражаний, прекратить игры в прятки его заставляет продолжительность заключения. Человек оказывается голым, таким, каков он есть: хорошим или плохим.

Как же совместная жизнь в заключении действовала на отдельные категории заключённых?

Рейхсдойчи всех цветов проблем не имели. Почти все они, за единичными исключениями, занимали «высокие» должности и благодаря этому имели для своих физических нужд всё. Если они чего-то и не могли получить легально, они это «доставали».

Субъекты, способные «достать всё», имелись в каждой группе ответственных функционеров Освенцима независимо от их цвета и национальности. Залогом успеха были только ум, отвага и бессовестность. Недостатка же в удобных случаях никогда не было. После начала еврейских акций не осталось практически ничего, чего бы они не смогли достать. А ответственные функционеры имели к тому же необходимую свободу передвижения.

Основной контингент до начала 1942 составляли польские заключённые . Все они знали, что должны будут оставаться в КЛ по крайней мере до конца войны. В то, что Германия войну проиграет, верило большинство, а после Сталинграда, пожалуй, все. Ведь благодаря вражеским сообщениям все они имели верное представление об «истинном положении» Германии. Прослушать вражеские сообщения было нетрудно, в Освенциме имелось достаточно радиоприёмников. Послушать радио можно было даже в моём доме. Имелось много возможностей благодаря общению с гражданскими работниками, а также благодаря тем эсэсовцам, которые способствовали обширной нелегальной переписке. То есть источников новостей было предостаточно. Кроме того, новости приносили вновь прибывающие в лагерь. Поскольку, согласно вражеской пропаганде, поражение государств «оси» было лишь вопросом времени, могло показаться, что в этом смысле польские заключённые не имели причин для беспокойства. Вопрос стоял иначе: кому посчастливится пережить заключение? Именно такого рода неизвестность и отягощала положение поляков. Все они испытывали страх перед случайными несчастьями, которые могли произойти в любой день и с каждым: каждый мог умереть от заразной болезни, которой уже не способен был сопротивляться ослабленный организм. Каждого могли неожиданно расстрелять или повесить как заложника. Каждого могли внезапно заподозрить в принадлежности в движению Сопротивления и приговорить к смерти по приговору военно-полевого суда. Могли ликвидировать в порядке репрессии. Могли, подстроив несчастный случай, убить на работе недоброжелатели. Заключённый мог умереть от жестокого обращения. Или от подобной случайности, которая давно над ним висела. Мучительный вопрос: сможет ли он выжить физически при всё более скудном питании, во всё более ветхом жилище, при прогрессирующем общем упадке гигиенических условий, выполняя работу, которая становится всё более невыносимой из-за погодных условий? Сюда же надо добавить постоянную тревогу за родных и близких. Где они сейчас? Не подверглись ли они такому же заключению или высылке на работы? Живы ли они вообще? Многие думали о побеге, который избавил бы их от таких мучений. Сделать это было нетрудно, в Освенциме имелось много возможностей для побега. Необходимые условия можно было и создать. Легко было обмануть охрану. Имея мужество и немного удачи, сделать это было можно. Когда на карту ставят всё, надо рассчитывать также и на исход, который может кончиться смертью. Но мыслям о побеге противостояли возможные репрессии, аресты членов семьи, ликвидация десяти и более солагерников. Многих заключённых репрессии заботили мало, они решались на побег вопреки всему. Если им удавалось уйти за цепь сторожевых постов, дальше им уже помогало местное гражданское население. Остальное уже не представляло проблем. Возможность неудачи их не останавливала. Их лозунгом было: всё равно так или иначе пропадать. Товарищи по несчастью, солагерники, должны были проходить строем мимо трупа застреленного при попытке к бегству и смотреть, чем может окончиться побег. Это зрелище многих заставляло отказаться от намерений бежать. Многих это пугало. Но упрямцы всё же решались на побег, и если им везло, они входили в те 90 процентов, которым побег удавался. Что же могло происходить внутри заключённых, которые маршировали рядом с убитым? В их лицах я мог прочесть: ужас перед такой судьбой, сострадание к несчастному и месть, возмездие, для которого ещё настанет время. Такие же лица я видел во время смертных казней через повешение перед строем заключённых. Разве что страх перед такой же участью проступал на их лицах сильнее.

Здесь я должен также рассказать о военно-полевом суде и ликвидации заложников, поскольку всё это касалось исключительно польских заключённых. Обычно заложники находились в лагере уже долгое время. О том, что они заложники, не знали ни сами эти заключённые, ни лагерное руководство. Внезапно приходила телеграмма с приказом начальника зипо и СД или РФСС: следующих заключённых расстрелять или повесить как заложников. Об исполнении следовало доложить в течение нескольких часов. Упомянутых доставляли с рабочих мест или вызывали и брали под стражу. Заключённые, сидевшие давно, уже обо всём знали или, по крайней мере, догадывались. Взятым под стражу объявляли об экзекуции. Изначально, в 1940/1941 их расстреливала исполнительная команда части. В позднее время вешали или по отдельности убивали выстрелом в затылок из мелкокалиберного ружья; лежачих больных ликвидировали с помощью смертельных инъекций. Военно-полевой суд Катовице обычно прибывал в Освенцим каждые четыре-шесть недель и заседал в помещении камерного типа. Большинство уже сидевших или доставленных незадолго перед тем подсудимых приводили к председателю и через переводчика допрашивали, либо выслушивали их признания. Заключённые, которых я при этом видел, вели себя свободно, открыто и уверенно. Особенно мужественно выступали некоторые женщины. В большинстве случаев выносился смертный приговор, который немедленно исполняли. Подсудимые, как и заложники, с достоинством шли на смерть. Они были уверены в том, что умирают за Отечество. В их глазах я нередко видел фанатизм, который напоминал мне об исследователях Библии и их смерти. Однако уголовники, приговорённые военно-полевым судом, - грабители, бандиты и т. д. - умирали не так. Либо тупо, ошеломлённые приговором, либо со стонами, с воем, с мольбой о пощаде. И здесь те же картины, те же явления, что и в Заксенхаузене: идейные умирали храбро и достойно, асоциальные умирали тупо или сопротивляясь.

Хотя общие условия содержания в Освенциме действительно были более чем неблагоприятными, ни один политический заключённый не отбывал в другой лагерь с охотой. Как только им становилось известно о предстоявшем переводе, они пускались на всё, лишь бы избежать этого. В 1943, когда пришёл приказ о переводе всех поляков в лагеря рейха, я был потрясён количеством ходатайств с предприятий об их оставлении в Освенциме как незаменимых работников. Никто не хотел покидать Польшу. Заменять их пришлось принудительно, согласно процентному соотношению. Ни разу не слышал о том, чтобы хотя бы один польский заключённый сам попросил перевести его в другой лагерь. Я так и не смог понять причину такой привязанности к Освенциму. Среди польских заключённых было три больших политических группировки, приверженцы которых яростно враждовали с противниками. Сильнейшими из них были национал-шовинисты. Между собой они ссорились из-за влиятельных должностей. Как только один из них занимал в лагере важное место, он тащил за собой приверженцев своей группы и жестоко вытеснял из сферы своего влияния приверженцев другой группы. Это случалось часто и тут не обходилось без коварных интриг. Позволю себе даже сказать, что многие случаи смертельного исхода при заболеваниях тифом, сыпным тифом или др. следует отнести на счёт этой борьбы за власть. Я часто слышал от врачей, что именно в больнице постоянно велись схватки за преобладание. То же самое относится и к трудоиспользованию. Ведь больница и область трудоиспользования были в жизни заключённых важнейшими местами распределения власти. Кто там удерживался, тот царствовал. Царствование было, и не такое уж скудное. Там уже можно было собрать своих друзей с важных должностей, а недружественных заключённых удалить или даже устранить. Всё это в Освенциме было возможно.

Такие политические сражения за власть разыгрывались в Освенциме не только среди польских заключённых. Такое политическое соперничество существовало во всех лагерях среди всех национальностей. Даже среди красных испанцев в Маутхаузене были две враждебные группы.

И даже в следственном изоляторе, а затем в тюрьме я в своё время был свидетелем того, как интриговали друг против друга правые и левые.

В КЛ эти стычки за верховенство усердно поддерживались и разжигались, чтобы тем самым воспрепятствовать сплочению всех заключённых. Одну из главных ролей при этом играл не только политический, но и цветной антагонизм. Едва ли было бы возможным твёрдое управление лагерем, обуздание тысяч заключённых, если бы при этом не использовалось их противоборство.

Divide et impera! - это важнейшее правило не только в высокой политике, но и в жизни КЛ, и им нельзя пренебрегать.

Следующим крупным контингентом стали русские военнопленные , которые должны были построить KGL [= Kriegsgefangenenlager] Биркенау. Они пришли из подведомственного вермахту лагеря для военнопленных Ламсдорф 0/S совершенно обессиленными. Туда они пришли пешим маршем. По дороге их не обеспечивали продовольствием, во время остановок их просто отводили на окрестные поля и там они «жрали», как скот, всё, что только можно было есть. Вероятно, в лагере Ламсдорф должно было содержаться около 200.000 русс. военнопленных. Там они большей частью ютились в землянках, которые сами строили. Продовольствие для них было совершенно недостаточным, а также нерегулярным. Они сами готовили себе пищу в ямах. Свою еду большинство из них «пожирало» - словом «ели» я это назвать не могу - совершенно сырой. Вермахт не был готов к массам военнопленных в 1941 году. Аппарат службы по делам военнопленных был слишком неподвижен, чтобы сориентироваться достаточно быстро.

Впрочем, после краха в мае 1945 с немецкими военнопленными обстояло не иначе. К их массовому поступлению союзники оказались не готовы. Они просто согнали их на подходящие участки местности, слегка обмотали их колючей проволокой, а затем предоставили самим себе. Случилось с ними то же самое, что и с русскими.

С этими едва державшимися на ногах пленными я теперь должен был строить KGL Биркенау. Согласно распоряжению РФСС, привлекаться к этому должны были лишь особенно сильные, полностью трудоспособные военнопленные русские. Сопровождавшие их офицеры конвоя сказали, что это были лучшие из того, чем располагали в Ламсдорфе. Они бы охотно поработали, но от изнеможения не были ни к чему способны. Ещё я точно знаю, что когда они ещё размещались в шталаге, мы давали им дополнительное питание. Но без успеха. Их истощённые тела больше не могли ничего усвоить. Их организмы не могли функционировать. Они вымирали как мухи от общей астении, или от самых лёгких заболеваний, которым тело больше не могло сопротивляться. Я видел, как они массами умирали, пытаясь глотать свёклу, картофель. Некоторое время я водил около 5.000 русских к месту, где разгружали поезда с брюквой. Вдоль полотна железной дороги уже не было места, там лежали горы брюквы. Но сделать с ней ничего было нельзя. Русские просто физически уже не были к этому способны. Они равнодушно и бессмысленно топтались там или забивались в какие-нибудь укромные места, чтобы съесть найденную еду, извергнуть её из себя или тихо умереть. Совсем плохо стало во время оттепели зимой 41/42. Они лучше переносили холод, чем сырость, невозможность просохнуть, да ещё в недостроенных, кое-как стоявших каменных бараках Биркенау. Из-за этого показатели смертности постоянно росли. Даже тех заключённых, которые прежде сохраняли какую-то способность к сопротивлению, с каждым днем становилось всё меньше. Уже не помогало и дополнительное питание. Едва они что-то съедали, их рвало, они уже не могли насытиться.

Однажды я был свидетелем того, как колонна из нескольких сотен русских, которую вели по пути между Освенцимом и Биркенау, внезапно перешла с дороги на лежавшее возле него картофельное поле, причём сделали это все сразу, так что конвой был застигнут врасплох, а частично и раздавлен бежавшими, и никто не знал, что в этой ситуации делать. К счастью, в это время я как раз подъехал, чтобы восстановить порядок. Русские рылись в буртах и оттащить их было невозможно. Некоторые умирали тут же на месте, с картофелем в руках и во рту. Они не обращали друг на друга внимания, инстинкт самосохранения подавил в них всё человеческое. В Биркенау нередки были случаи каннибализма. Я сам нашёл одного русского, лежавшего между кучами кирпича. Его живот был вспорот тупым предметом, и у него отсутствовала печень. Из-за еды они убивали друг друга. Однажды я ехал верхом и вдруг увидел, как один русский кирпичом ударил по голове другого, чтобы отнять у него хлеб, который тот жевал, сидя на корточках за грудой камня. Когда я подъехал к этому месту через вход, - ведь я скакал вдоль проволочного ограждения снаружи лагеря, - тот, который сидел за кучей камня, уже лежал с пробитым черепом и был мёртв. Выявить преступника в массе сновавших тут же русских уже не удалось. При разбивке первого строительного участка, когда рыли траншеи, много раз находили трупы русских, убитых другими, частично съеденные и спрятанные в разных щелях. Так нам стало понятно загадочное исчезновение многих русских. Из окон своей квартиры я видел, как один русский нёс свой котелок за здание комендатуры и при этом усердно выскребал его. Вдруг из-за угла выскочил другой и набросился на него. Он выбил котелок из его рук, толкнул его на проволоку, находившуюся под напряжением, и скрылся. Часовой на вышке тоже это видел, но выстрелить в бегущего не успел. Я тут же позвонил дежурному офицеру, велел выключить ток, а сам тоже пошел в лагерь, чтобы найти преступника. Упавший на проволоку был мёртв. Найти другого уже не удалось.

Это были уже не люди. Они стали животными, рыскающими в поисках корма. Из более чем 10.000 русских военнопленных, доставленных в качестве главной рабочей силы для строительства лагеря для военнопленных Биркенау, к лету 42 остались в живых какие-то сотни. Этот остаток состоял из отборных экземпляров. Они отлично работали и использовались в качестве летучей рабочей команды повсюду, где что-то надо было построить быстро. Но я так никогда и не избавился от впечатления, что эти выжившие устояли за счёт своих солагерников, потому что они были свирепыми, бессовестными, имели «крепкие шкуры».

Кажется, летом 1942 этому остатку удалось совершить массовый побег. Большая часть при этом была застрелена, но многим удалось убежать. Причиной этого побега, как сообщили пойманные, стал страх перед удушением газом, когда им объявили о переводе в новый, вновь построенный сектор. Они решили, что объявив о переводе, их на самом деле хотят обмануть. Но удушение этих русских газом никогда не предусматривалось. Конечно, им было известно о ликвидации русских политруков и комиссаров. И они испугались, что их ожидает такая же участь. Так возник массовый психоз и такие он имел последствия.

Следующий крупный контингент составляли цыгане . Уже задолго до войны, в рамках акций в отношении асоциальных элементов, в КЛ перемещали и цыган. Один из отделов в Службе криминальной полиции занимался только надзором за цыганами. В цыганском лагере находились также занимавшиеся бродяжничеством нецыганские лица, подвергнутые заключению как уклонисты от работы, или асоциальные элементы. В дальнейшем цыганские лагеря ревизовались с биологической точки зрения. РФСС хотел, чтобы оба главных рода цыган непременно сохранились - названия этих родов мне неизвестны.

По его мнению, они были потомками индогерманского пранарода по прямой линии и довольно хорошо сохранили свой облик и свои обычаи. Их всех следовало сохранить для исследовательских целей, переписать и взять под охрану как исторический памятник. Позже их должны были собрать со всей Европы и вывезти на отведённое для них место.

В 1937/1938 всех кочевых цыган собрали в так называемых жилых лагерях при больших городах, чтобы лучше их контролировать.

В 1942 был издан приказ, согласно которому всех цыган, а также цыган-полукровок в рейхе следовало арестовать и отвезти в Освенцим независимо от возраста и пола. Исключением стали только признанные чистыми цыгане обоих главных родов. Их должны были поселить в округе Оденбург возле озера Нойзидлер-Зее. Привезённые в Освенцим должны были на время войны оставаться в семейном лагере. Однако инструкции в отношении арестованных были даны недостаточно точно. Разные полицейские ведомства толковали их по-разному, и в результате дело доходило до ареста лиц, которые ни в коем случае не могли быть причислены к кругу интернируемых. Многие фронтовики, многократно раненные, приехавшие в отпуск и имевшие высокие награды, были арестованы потому, что их отцы или матери, или деды и т. д. были цыганами или цыганами-полукровками. Среди них оказался даже старый член партии, дед-цыган которого поселился в Лейпциге. Он и сам имел там крупное дело и был многократно отличившимся участником мировой войны. Была среди них и одна студентка, руководитель Союза немецких девушек в Берлине. И много подобных случаев. Я доложил об этом в Службу криминальной полиции. После этого цыганский лагерь был подвергнут ревизии. Многие были выпущены, но на всей массе это почти не отразилось. Сколько цыган или полукровок было в Освенциме, я сказать уже не могу. Знаю только, что сектор, рассчитанный на 10000, они занимали полностью. Однако в Биркенау общие условия были совершенно не теми, которыми следовало быть в семейном лагере. Для этого там отсутствовали все условия - при том, что этих цыган следовало содержать до тех пор, пока не окончится война. Например, правильно кормить детей там было невозможно, хотя я, ссылаясь на приказ РФСС, хитрил и получал в продовольственных службах питание для маленьких детей. Но скоро этому пришел конец, поскольку Министерство продовольствия стало отклонять все заявки на детское питание для КЛ.

В июле 1942 РФСС совершил инспекцию. Я показал ему цыганский лагерь во всех подробностях. Он всё обстоятельно осмотрел, видел набитые до отказа жилые бараки, недостаточные гигиенические условия, переполненные больничные бараки, видел заразных больных, видел детскую заразную ному, которая всегда меня пугала. Эти изможденные детские тельца с огромными сквозными дырами на щеках, это медленное гниение заживо напоминали мне о больных лепрой, о прокаженных, которых я впервые увидел в Палестине.

Он узнал о цифрах смертности, которые были сравнительно низки по сравнению со всем лагерем. Однако детская смертность была необычно высокой. Не думаю, что многие из новорожденных переживали первые недели. Он всё внимательно осмотрел и приказал нам уничтожить их после того как будут, как и у евреев, отобраны работоспособные. Я обратил его внимание на то, что эти лица все же не вполне соответствуют тем, для которых предназначен Освенцим. Тогда он распорядился о том, чтобы государственное управление уголовной полиции как можно скорее предприняло селекцию. Это продолжалось в течение двух лет. Работоспособные цыгане были переведены в другой лагерь. К августу 1944 оставалось около 4.000 цыган, которым следовало отправиться в газовые камеры

Они до последнего момента не знали о том, что их ждет. Лишь когда они побарачно отправились в крематорий I, им всё стало ясно. Завести их в камеры было нелегко. Сам я этого не видел, но Шварцхубер сказал мне, что столь тяжелой не была ни одна акция по уничтожению евреев, и он пережил это особенно тяжело, потому что знал почти каждого из них и хорошо к ним относился. Ведь они были доверчивы как дети. Несмотря на отвратительные условия содержания, большинство цыган, как я это часто видел, психически не очень страдало от заключения, если не считать того, что они осознавали, что им отказано в удовлетворении страсти к бродяжничеству. Теснота помещений, плохие гигиенические условия, частично также недостаточное питание - ко всему этому они привыкли в своей прежней примитивной жизни. К болезням и высокой смертности они тоже не относились трагически. Всем своим существом они оставались детьми, порывистыми в своих мыслях и действиях. Они охотно играли, даже во время работы, к которой они не относились серьезно. Даже самое плохое они не принимали близко к сердцу. Они были оптимистами. Никогда я не видел у цыган мрачного, исполненного ненавистью взгляда. Стоило зайти в их лагерь, как они тут же выходили из бараков, играли на своих инструментах, заставляли детей плясать, выделывали свои обычные штучки. Имелся огромный детский сад, где дети могли от души повеселиться и поиграть во всевозможные игры. Когда с цыганами заговаривали, они отвечали беззаботно и доверчиво, высказывали все свои пожелания. Мне всегда казалось, цыгане просто не отдавали себе отчета в том, что они находятся в заключении. Они яростно враждовали друг с другом. Эту вражду создавала многочисленность их родов и семей, а также сама по себе их горячая, воинственная кровь. Но родственники были тесно сплочены и очень сильно привязаны друг к другу. Когда дело доходило до отбора работоспособных и расставания, что разбивало семьи, случалось много трогательных сцен, было много страданий и слёз. Но когда им говорили, что со временем все они опять соберутся вместе, они более или менее успокаивались. Некоторое время мы содержали работоспособных цыган в шталаге Освенцим; они делали всё возможное, чтобы посмотреть на своих родственников хотя бы издалека. Часто по результатам переклички нам приходилось искать молодых цыган - тоскуя по родне, они с помощью коварства и хитрости пробирались к ней в цыганский лагерь. Уже в Ораниенбурге, когда я был в Инспекции КЛ, цыгане, знавшие меня по Освенциму, заговаривали со мной и спрашивали о членах своих кланов. В том числе и о тех, которые уже давно были удушены газом. Мне всегда было трудно давать им уклончивые ответы - как раз из-за их огромной доверчивости. Хотя в Освенциме из-за них я имел много неприятностей, они всё же были моими любимыми заключенными - если так вообще можно выразиться. Они не были способны долго выполнять одну работу. Они с радостью «цыганили» повсюду. Охотнее всего они работали в транспортной команде, потому что с ней могли повсюду ходить, тешить свое любопытство, а также иметь возможность воровать. Эта страсть к воровству и бродяжничеству была у них врожденной и неискоренимой. Их мораль была совершенно иной. Воровство в их глазах абсолютно не было злом. Для них было непостижимо, что за это полагается наказание.

Всё это я говорю о большинстве арестованных, о действительно бродяжничавших, всегда пребывавших в беспокойных странствиях цыганах, а также о метисах, которые стали цыганами, но не об оседлых, которые проживали в городах. Те уже взяли от цивилизации достаточно много, и, к сожалению, не лучшее.

Из книги Нюрнбергский эпилог автора Полторак Аркадий Иосифович

Тени Освенцима и Маутхаузена Против Кальтенбруннера выступили в едином строю свидетели и документы. Документы – все из архивов, а свидетели – разные. Иные из них – бывшие сослуживцы и друзья Кальтенбруннера – не прочь были помочь ему, но тем не менее тоже топили его,

Из книги Записки коменданта Кремля автора Мальков Павел Дмитриевич

Комендант Смольного 29 октября 1917 года Военно-революционный комитет утвердил меня комендантом Смольного. Через несколько дней выдали мне документ: «Военно-революционный комитет постановил: комендантом Смольного института назначить тов. Малькова. Его помощником по

Из книги Лес богов автора Сруога Балис

Комендант Кремля Вот и Москва! Какая-то она, первопрестольная, ставшая ныне столицей первого в мире государства рабочих и крестьян?В Москве я никогда ранее не бывал и ко всему присматривался с особым интересом. Надо признаться, первое впечатление было не из благоприятных.

Из книги Катастрофа на Волге автора Адам Вильгельм

КОМЕНДАНТ ЛАГЕРЯ Высшая власть в Штутгофе была сосредоточена в руках коменданта. Он управлял обоими основными отделениями лагеря: арестантами и охранниками. Охрану лагеря несли эсэсовские роты.В начале 1943 года комендантом Штутгофа числился штандартфюрер СС Гоппе, -

Из книги Круги жизни автора Виткович Виктор

Из книги Лубянка - Экибастуз. Лагерные записки автора Панин Дмитрий Михайлович

Севастопольский комендант Жил-был майор Старушкин, севастопольский комендант. Был олицетворением города, его живой совестью. Ходил майор Старушкин по Севастополю, сверкавшему белыми домишками на солнце, и город вокруг него всегда был такой же трезвый, подтянутый и

Из книги В сердцевине ада: Записки, найденные в пепле возле печей Освенцима автора Градовский Залман

Матрос из Освенцима В этой камере я обратил внимание на молодого человека лет тридцати с мало примечательной внешностью: нос пуговкой, белесый, крепкого телосложения. Над левым соском у него был вытатуирован шестизначный номер, который мне бросился в глаза в бане. Он

Из книги Воспоминания адъютанта Паулюса автора Адам Вильгельм

Залман Градовский В сердцевине ада: Записки, найденные в пепле возле печей

Из книги Нюрнбергский эпилог автора Полторак Аркадий Иосифович

«Комендант Сталинграда» В эти дни ко мне явился какой-то полковник и доложил:- Главное командование назначило меня комендантом Сталинграда и прикомандировало к 6-й армии. После представления командующему армией я хотел бы приступить к своим обязанностям.Я невольно

Из книги Когда усталая подлодка... автора Люлин Виталий Александрович

Тени Освенцима и Маутхаузена Против Кальтенбруннера выступили в едином строю свидетели и документы. Документы - все из архивов, а свидетели - разные. Иные из них - бывшие сослуживцы и друзья Кальтенбруннера - не прочь были помочь ему, но тем не менее тоже топили его,

Из книги На перехват! Летная книжка «сталинского сокола» автора Урвачев Виктор Георгиевич

Комендант Комендант, как все коменданты - даже без зачатков юмора. Подполковник, в черной флотской форме, но с красными просветами на погонах. Просветы, будто лучики, отлетали от его красной упитанной рожи и ложились на погоны могучих плеч. Могучесть этого детины не могла

Из книги Храброе сердце Ирены Сендлер автора Майер Джек

Личная летная книжка 1940–1943 гг. младшего лейтенанта Георгия Николаевича Урвачёва начата - 29.01.1940 г., Закончена - 23.12.1943 г. Накануне и начало войны. Московская ПВО Летная книжка начинается разделом «1. Годовые итоги налета», в котором приведены сведения о налете за

Из книги Братья Бельские автора Даффи Питер

Глава 21 Теплая ванна Варшава, январь 1943 – октябрь 1943 После январского восстания в гетто отключили последние телефонные линии, и из средств связи остались только письма (ненадежно), курьеры (опасно) и устные сообщения (возможны неправильные интерпретации). В гетто

Из книги 10000 часов в воздухе автора Михайлов Павел Михайлович

Глава шестая Февраль 1943 - Апрель 1943 Для тех, кто томился в гетто Лиды и Новогрудка, было одно магическое слово - «Бельские». Оно означало таинственный мир, где евреи свободны от боли нацистских издевательств и где пособники нацистов трясутся от страха перед еврейской

Из книги Иосиф Бродский. Вечный скиталец автора Бобров Александр Александрович

Комендант аэродрома С генератором для электростанции и трубами для водопровода я прилетел в дотла разрушенный город Подгорицу (теперь он заново отстроен и называется Титоград).Это было очень памятное нам место, хотя в нём и не приходилось дотоле бывать. Зато над ним мы

Из книги автора

От жертвоприношения Авраама до Освенцима Зеев Бар-селла, писатель, лингвист, литературовед – В эссеистике Иосифа Бродского не раз встречается слово «отчуждение», в значении непременного условия существования подлинного поэта. Насколько оно оказалось ключевым в жизни

Большинство воспоминаний о концентрационных лагерях записаны со слов заключенных. Нашел книжку с записями трех немцев, работавших в Освенциме. В книге отмечается, что вероятно это самое честное описание из имеющихся. Выписал несколько понравившихся мне отрывков.

Воспоминания первого коменданта Освенцима Рудольфа Гесса.
Службу в Освенциме начал в 40 лет, после войны был повешен.

Гиммлер был недоволен освенцимскими методами уничтожения.Прежде всего потому, что это шло слишком медленно. Во-вторых,огромные костры распространяли на многие километры такой запах, что невозможно было дышать. Ночью далеко было видно небо над Освенцимом; оно светилось красноватыми оттенками.Ведь без этих огромных костров не было абсолютно никакой другой возможности уничтожать бесчисленное количество трупов умерших в лагере и уничтоженных в газовых камерах. Труба освенцимского врематория и так уже была слишком видна в результате постоянного перегрева. Несмотря на то, что болтливых часовых наказывали драконовскими методами, обвиняя в том, что через них протекают тайны лагеря, невозможно было предотвратить того, что сладковатый запах и блеск огней ночью разносили вести о происходившем в лагере по близлежащим околицам. Железнодорожники рассказывали населению о том, что каждый день в Освенцим привозят тысячи людей, а лагерь не на столько расширяется, чтобы вместить всех. Полицейские, сопровождавшие транспорты подтверждали эту информацию.

Во время моего пребывания в тюрьме, мне говорили не раз,что я мог отказаться от выполнения этого приказа, что я мог даже застрелить Гиммлера. Я не думаю, что среди тысяч офицеров СС нашёлся бы хоть один, который позволил бы себе хотя бы подумать об этом. Это было просто невозможно. Правда, многие офицеры СС роптали и даже насмехались над некоторыми приказами реихсфюрера СС, но всегда их выполняли. Несгибаемая суровость реихсфюрера причинила много неприятностей не одному офицеру СС, однако никто из них не отважился бы — я в этом глубоко уверен — покушаться на его жизнь даже в самых тайных мыслях. Личность реихсфюрера СС была неприкосновенна;важнейшие приказы, выданные им за подписью Гитлера, были делом святым. Ни у кого даже не могло возникнуть мысли задуматься над ними, высказать своё собственное мнение о них. Приказы эти выполнялись бесприкословно, до кошт, до сознательной отдачи жизни, как это сделало немало офицеров СС во время войны.

Ведь недаром при подготовке будущих членов СС обращали большое внимание на факт безграничного посвящения японцев своему государству и цезарю, являвшемуся для них одновременно и богом. Всё это не проходило бесследно, как нередко бывает с университетскими лекциями, а глубоко проникало в умы солдат и офицеров. Рейхсфюрер СС хорошо знал чего можно требовать от своих охранных отрядов.

Посторонние не в состоянии понять, что не было ни одного офицера СС, который посмел бы не выполнить требование рейхсфюрера, или убить его потому что им был выдан беспощадный приказ. Любой приказ фюрера, а для нас также и рейхсфюрера СС, всегда был правильным и справедливым. Даже англичанин, если в нём выработано национальное самосознание, ру ководствуется в государственных делах принципом — right or wrong — ту country.

Зимой 1941—1942 гг. в Освенцим прибыл транспорт с советскими военнопленными, в нём было коло 12000 человек. Из сухих официальных цифр видно, что уже через полгода от этого числа осталось в живых только 150. Однако этой группе удалось завоевать доверие эсэсовцев, особенно начальства лагеря. Поэтому их направили в рабочие команды, где условия работы были немного легче. Со временем доверие начальства так возросло, что из этих людей создали группу, которая искала беглецов проникших за „большую цепь стражи". Каким-то странным образом не привлёк внимания тот факт, что никогда им не удалось отыскать узника, который спрятавшись, пережидал погоню, чтобы ночью продолжить свою дорогу. Начальство лагеря было неприятно удивлено, когда однажды вечером пришёл рапорт о том, что девяносто русских во время „поисков" прорвали частую цепь стражникови сбежали. Погоня началась незамедлительно, искали с помощью собак и других средств, бывших в распоряжении солдат. Но это не принесло значительных результатов.

Часто я подолгу разговаривал с Эйхманом обо всём, что касалось „окончательного решения еврейского вопроса", но я никогда не показывал своих тяжёлых внутренних переживаний. Всеми способами я старался узнать, как сам Эйхман смотрит на это „окончательное решение". Однако у Эйхмана не было сомнений, он был совершенно одержим идеей уничтожения всех евреев, которые попали и ещё могли попасть в руки. Он не менял своей точки зрения ни тогда, когда мы были одни, ни тогда, когда находился в состоянии сильного опьянения. „Мы должны как можно быстрее, безжалостнее, с холодным равнодушием произвести уничтожение евреев, потому что проявление любой мягкости сейчас, позднее выльется в суровую месть по отношению к нам". Перед лицом такой беспощадной последовательности я должен был похоронить все своя человеческие „тормоза", как можно глубже. Да, я должен признаться, что мои человеческие эмоции казались мне, после таких разговоров с Эйхманом, почти что изменой фюреру. Я не мог найти выхода из своих душевных мук. Я был обязан продолжать руководить мероприятиями по уничтожению,массовыми убийствами; и я продолжал равнодушно смотреть на то, что трогало меня очень глубоко. Я был вынужден хладнокровно относиться ко всему, хотя даже самые незначительные детали не доходившие часто до сознания других, оставались в моей памяти.

Воспоминания Пери Броада, сотрудника политического отдела лагеря.
Службу в Освенциме начал в 20 лет, после войны за свои преступления в Освенциме отсидел несколько раз.

Открываются обе половины огромных въездных ворот в крематорий и, ничего не подозревая, колонна рядами входит во двор;всего 300—400 человек. Немного нервничает эсэсовец, который должен закрыть ворота за последним узником пересекающим порог. И вот ворота закрываются на засов. Грабнер и Геслер стоят на крыше крематория. Грабнер обращается к евреям, которые ничего не подозревают и ждут своей судьбы. „Сейчас вы вымоетесь и подвергнетесь дезинфекции, чтебы у нас в лагере не было эпидемии. После этого вы пойдёте в предназначенные для вас помещения, где вас ждёт тёплый суп; затем вас распределят на работу в зависимости от ваших профессий. Разденьтесь во дворе и сложите ваши вещи перед собой на земле".

Все охотно следуют его словам, произнесённым в дружественном тоне совета. Некоторые радуются тёплому супу, другие тому, что окончилась неприятная неизвестность об их судьбе, которая действовала на нервы. Радуются тому, что злые предчувствия не сбылись; все чувствуют себя немного безопаснее после всех трудностей.

Граблер и Геслер продолжают давать с крыши крематория успокаивающие советы: „Поставьте обувь рядом с одеждой, чтобы легче было найти её после бани!" — „Есть ли тёплая вода? „Безусловно! Тёплый душ!" — „Кто вы по профессии? Сапожник? Сапожники нам очень нужны. Прошу сразу после душа прийти ко мне!"

А в это время по знаку Грабнера к крематорию подъехал грузовик. Шофёр включил мотор, и его оглушительный рокот был сильнее смертельного крика сотен людей, умирающих от газа. С научным интересом Грабнер следит за секундной стрелкой на своих часах. Циклон действует быстро, в нём есть цианистый водород, который улетучивается, когда банки открывают. Один из участников этого страшного мероприятия решается ещё раз приподнять затвор, чтобы сплюнуть вниз. Немногим больше чем через две минуты крики стихают и переходят в хрипение; большинство уже без сознания. Ещё через две минуты, Грабнер опускает руку с часами.

Кончено. Глубокая тишина. Грузовик уехал. Охрана снимается. Одна из команд узников сортирует одежду, разложенную во дворе крематория.

И снова эсэсовцы, гражданские, работавшие на территории лагеря, идут по своим делам мимо заросшего холма, на одном из склонов которого, ветер спокойно колышет деревца. Только совсем немногие знают, какое страшное событие произошло в этом месте несколько минут тому назад, и какую картину можно увидеть за зелёной муравой в помещении с трупами.

Через некоторое время, когда вентилятор очистил воздух от газа, узники крематорной команды открывают двери. Немного скорчившиеся, опирающиеся друг о друга, с широко открытыми ртами трупы, тесно сбились около дверей. В смертельном страхе, люди стремились к ним, чтобы их выломать. Абсолютно апатичные, отупевшие узники, делают свою работу, как роботы. Трудно вытащить трупы, соединившиеся в предсмертных конвульсиях; из-за газа тела потеряли эластичность и не гнутся. Из трубы вылетают густые тучи дыма. Так это началось в 1942 году!

Политика Гитлера, направленная на уничтожение евреев, не сводилась только к „идеологическим мировоззрениям" и „очищению Европы"; она служила в огромной степени финансированию и расширению немецкого военного потенциала. За время существования лагеря у людей, обречённых на смерть было отобрано неисчислимое количество немецких и иностранных денег. В больших сортировочных бараках отдела ценных предметов и на складах СС концентрационного лагеря Освенцим можно было увидеть бриллианты,тысячи золотых колец, цепочек, часов, горы мехов, одежды и других предметов. Одежду и хозяйственные вещи целыми составами высылали в Комиссариат Рейха для укрепления страны. Администрация лагеря была не в состоянии наладить сортировку наплывающих в огромном количестве разных предметов; в результате горы дорогого белья, высотой с дом, неделями лежали на улице и портились. Чемоданами носили в подвалы лагерной администрации ювелирные изделия, банкноты, монеты; не успевали всего просматривать и пересчитывать. Целый штаб людей день за днём считал деньги, получались астрономические суммы. Грузовые машины под охраной автоматчиков везли эти сокровища в Берлин.

Не один удивлялся тому, что СС, которая в начале войны едва могла закупить для себя необходимое оружие, через несколько лет могла уже построить целые улицы с фешенебельными жилыми и административными зданиями.

В Бжезинке десятки тысяч буквально лежали на дороге: эти деньги выбрасывали с презрением люди, которых везли на грузовиках с железнодорожной платформы в газовые камеры. Большинство конвоиров, находя эти деньги, не могло удержаться от соблазна, и, несмотря на драконовские наказания, грозящие им, они припрятывали часть этих денег, или вообще ничего не отдавали в денежное управление.

На вокзале можно было купить у железнодорожников и спекулянтов любое количество водки; спекуляция давала огромные деньги. Продавали за золотые доллары, рубли или марки. У покупателей была разная валюта в достаточном количестве.

Всё это было известно в Берлине и там были недовольны этой коррупцией и отсутствием этики. Гиммлер выслал специальную комиссию, которая должна была принять острые меры и ликвидировать нежелательный дефицит. Во главе её стоял доктор Морген; в Освенциме работали прежде всего оберштурмфюрер Реймерс, гауптштурмфюрер Барт и гауптштурмфюрер доктор Фишер. Все они были членами гестапо. В Освенциме дошло до того, что был взломан бункер лагерного денежного управления в котором хранили валюту. При большом количестве чемоданов с непересчитанными деньгами, было невозможно установить ни сколько чемоданов украдено, ни тем более суммы.

А в это время польское движение Сопротивления продолжало самоотверженно бороться, стараясь разоблачить тайны Освенцима, и рассказать миру обо всём, что там происходит. Много сведений дали те, кому удалось сбежать. Кроме того, гражданские лица, работавшие в лагере, выносили оттуда записки. Был составлен документ под названием „Лагерь смерти". Возможно, что посторонние принимали этот документ, как немного преувеличенную пропаганду, однако в нём говорилось только о незначительной части того, что происходило в лагере. Один экземпляр этого документа был прислан из главного управления имперской безопасности в комендатуру Освенцимского лагеря. На нём была резолюция: „Прошу высказать своё отношение". Берлин был взбешён, там хотели знать каким образом всё это просочилось наружу. Знали поляки и об убийствах в блоке 11!

Через некоторое время радио Довентри огласило приговоры смерти нескольким видным эсэсовцам из Освенцима за убийство немецких, французских, польских и русских граждан. Теперь Гиммлер потерял терпеливость и приказал комиссии в первую очередь заняться этими делами и начать расследование против всех, кто несёт за это ответственность. В конце концов, не он отвечает за то, что „без его приказа" в каком-то концентрационном лагере решали о „жизни и смерти врагов государства". Это было его привилегией и никто кроме него не имел права решать судьбы узников, особенно не евреев.

Должны были упасть головы наиболее ретивых помощников палачей. В то утро они должны были взять на себя всю вину для того, чтобы их сослуживцы стали безупречными в свете закона. Грабнер был арестован. Он говорил, что комендант и Мильднер знали о расстрелах и соглашались на них. Но это не помогло. В то время Мильднер был уже в Дании как инспектор полиции безопасности и службы безопасности; он был на недосягаемом расстоянии. Комендант вывернулся, давая ложную клятву; так же вёл себя Аумейер и другие эсэсовские чины, имевшие решающий голос в делах 11 корпуса; например, гауптштурмфюрер СС Шварц, позднейший комендант подсобного лагеря в Моновицах или оберштурмфюрер СС Гофман. Это трусливое поведение отозвалось эхом и вызвало недовольство в широких кругах СС. Поэтому нельзя было сразу привести в исполнение планируемого смертного приговора. Казнь Грабнера всё время откладывали, вели следствие; это длилось месяцами. Грабнер находился в тюрьме гестапо. Когда приговор был окончательно принят — 12 лет тюремного заключения — Грабнер был, духовно и физически, абсолютно сломанным человеком. Наступление Советской армии закончило этот театральный процесс. Таким образом поведение, которое „рейхсфюрер так решительно осуждал" получило возмездие, которого рейхсфюрер никак не желал.

В страшной панике покидали Освенцим в конце января 1945 года. Всех узников, которые ещё могли идти, погнали в глубь Германии, где большинство через три месяца было освобождено. Больных бросили в Освенциме и подсобных лагерях; их охотнее всего расстреляли бы, но страх уже сидел на шеи всех чинов СС и никто не имел смелости отдать приказа.

Рудольф Франц Фердинанд Гёсс

Комендант Освенцима

КОМЕНДАНТ ОСВЕНЦИМА

Автобиографические записки Рудольфа Гёсса

Предисловие
Возникновение, особенности записок Гёсса и история их публикации

Бывший оберштурмбанфюрер СС Рудольф Гёсс, который с лета 1940 г. по январь 1945 г., в общей сложности три с половиной года руководил концентрационным лагерем Освенцим, и поэтому по праву может быть назван комендантом Освенцима, был арестован британской военной полицией 11 марта 1946 г. вблизи Фленсбурга (Шлезвиг‑Гольштейн). За протоколом первого допроса, проведенного 13/14 апреля 1946 г. британской военной контрразведкой, 1 последовали слушания в Нюрнберге. Там в апреле Гёсс выступал в качестве свидетеля по делу главного обвиняемого Кальтенбруннера, а в середине мая он был допрошен сотрудниками американской юстиции в связи с так называемыми «процессом Поля» и «процессом И.Г.Фарбен». 2

25 мая 1946 г. Гёсс был выдан Польше, где Верховный народный трибунал, начавший процесс по делу военных преступников, выдвинул против него обвинение. До начала процесса в Варшаве прошло 10 месяцев. Лишь 2 апреля 1947 г. Верховный народный трибунал Польской Республики вынес Гёссу приговор, который был приведен в исполнение 14 днями позднее. 16 апреля 1947 г. Гёсс был повешен в Освенциме. Время между выдачей Польше и осуждением Гёсс провел в следственной тюрьме Кракова, где с сентября 1946 г. по январь 1947 г. шло предварительное следствие.

Во время заключения в краковской тюрьме Гёсс написал часть обширной рукописи, важнейший фрагмент которой здесь впервые публикуется на языке оригинала – немецком. Этот фрагмент занимает 237 листов, исписанных с обеих сторон. По времени и причинам возникновения, а также по содержанию эта рукопись (на 237 листах) разделена на две части. Одна ее половина представляет собой последовательное повествование на 114 листах, которое Гёсс озаглавил как «Моя душа. Становление, жизнь и переживания» – это описание внешней стороны жизненного пути и внутренней жизни (автобиография). Другая часть представлена 34 рукописями весьма неравного объема. Большей частью речь в них идет о руководстве СС (Гиммлере, Поле, Айке, Глобочнике, Генрихе Мюллере, Эйхмане и др.), 3 а также о ряде эсэсовских функционеров, игравших в Освенциме главные роли. К этой части примыкает и небольшая группа записок, посвященных определенным темам (исполнение приказа об уничтожении евреев в Освенциме, трудоиспользование заключенных, внутрилагерный распорядок и др.)

В то время, как Гёсс писал автобиографический отчет по собственной инициативе (он приступил к этому занятию лишь в январе‑феврале 1947 года, после окончания предварительного следствия и в ожидании начала процесса), записи, сделанные между октябрем 1946 г. и январем 1947 г., находятся в более или менее тесной связи с допросами, которые провел краковский следователь доктор Ян Сень. Поскольку польская сторона не только хотела быстро подготовить материал, необходимый для вынесения приговора по делу Гёсса, но и, учитывая роковое историческое значение Освенцима, желала собрать как можно более полные сведения об этом лагере, беседы с Гёссом распространились также на вопросы, касающиеся не только его самого. 4 Сыграла свою роль и подготовка к проведению в Кракове следующего процесса Верховного народного трибунала – по делу 40 штабных служащих Освенцима. 5 Следует также учесть, что и на следствии в Кракове проявилась та же особенность, которая была замечена еще в Нюрнберге: комендант Освенцима оказался подследственным, в высшей степени готовым к сотрудничеству; эта неожиданная готовность, подкрепленная хорошей памятью, как правило, позволяла ему отвечать на поставленные вопросы точно и адекватно. Гёсс проявил своего рода запоздалый интерес к предмету разговора – это явствует уже из допросов со стороны американского военного трибунала в Нюрнберге; 6 эта особенность поведения Гёсса была отмечена и благодаря сообщениям д‑ра Сеня о проведенных им допросах в Кракове. Спонтанные высказывания, поправки, приходившие Гёссу на ум, свидетельствовали о его готовности чуть ли не дружески помогать следователю.

Хотя в Кракове Гёсс был поставлен в известность о том, что польское уголовно‑процессуальное законодательство предоставляет ему право отказываться от своих показаний, он это право никак не использовал. Напротив, в своих дополнительных записях, которые Гёсс вручил польскому следователю, он добровольно дал весьма детальные и деловые сведения о многочисленных персонах и доверенных ему секретах. Гёсс писал эти сообщения между допросами. Частично они стали итогом его подготовки к очередным допросам. Иногда подобные письменные показания создавались задним числом, ради дополнения уже сделанных заявлений. Некоторые темы Гёсс освещал и по собственной инициативе.

О психологических основах такого поведения речь еще пойдет. Однако совершенно очевидно, – это явствует из сверки и пересмотра показаний и записей Гёсса, – что они ни в коем случае не являются продуктом тщеславия. Несмотря на множество перспективных искажений и обилие ретуши, эти записи потрясают своей бухгалтерской сухостью и деловитостью.

Благодаря дружескому содействию д‑ра Яна Сеня и бывшего директора Музея Освенцима К.Смоленя, Институт современной истории располагает фотокопиями всех сделанных в Кракове записок Гёсса, которые и послужили основой настоящего издания. Оригиналы находятся в Министерстве юстиции Польши (Варшава) и наряду с другими немецкими документами времен германской оккупации принадлежат администрации польской Главной комиссии по расследованию преступлений национал‑социализма в Польше (Głowna Komisja Badania Zbrodni Hitlerowskich w Polsce). В ноябре 1956 г. редактор данного издания имел возможность с ними ознакомиться. Формальная аутентичность записок твердо установлена в результате экспертизы, материалом для которой послужили и записи Гёсса, сделанные им еще раньше. 7 Тем не менее, о подлинности записей свидетельствует прежде всего их психологическая и историческая достоверность. То, что писал Гёсс, и то, как он писал, ясно указывает на авторство коменданта Освенцима, хорошо знакомого с описанным объектом. Одновременно такая осведомленность является и признаком того, что мы имеем дело с записями, сделанными добровольно, без каких‑либо посторонних влияний или манипуляций. К тому же многие подробности краковских записок и удивительная, нарастающая откровенность автора уже были зафиксированы в нюрнбергских протоколах и в рассказе д‑ра Гилберта о Гёссе. 8

Подобно запискам, возникшим между допросами, автобиография Гёсса также обязана позыву исповедаться следователям. Безотказно функционировавший комендант Освенцима проявил себя и как образцовый подследственный, который не только аккуратно раздавал знания о концлагере и об уничтожении евреев, но и стремился также облегчить работу тюремного психиатра, ради чего он написал подробный отчет о себе самом, о своей жизни и о своей, насколько он ее понимал, «душе». Такой контекст объясняет и странности поведения, еще более явно запечатленные в автобиографии Гёсса: усердно‑торопливая добросовестность человека, признающего какой‑либо авторитет лишь в службе, исполняющего свои обязанности, будь он палач либо арестант, лишь на вторых ролях, всегда отрекавшегося от своей личности, и в форме автобиографии услужливо предавшего свое «Я», свое ужасающе пустое «Я» суду – ради того, чтобы послужить делу .

Насколько кошмарными были обстоятельства, сделавшие возможными данные записки, настолько они, как исторический документ, представляют и уникальную, в том же смысле, личность автора. Читателю предлагается не только полнота фактов, но одновременно и взгляд в глубины психологии, взгляд на интеллектуальные и душевные структуры, которые в обычных условиях не смогли бы стать явными. Уже семь лет назад необычность этого источника подтолкнула варшавскую Главную комиссию к первой публикации записок Гёсса в переводе на польский язык. Они были напечатаны в бюллетене Главной комиссии по расследованию преступлений национал‑социализма в Польше (том VII), который в 1951 г. был выпущен варшавским издательством Министерства юстиции. Кроме автобиографии, в это издание вошли и некоторые из кратких особых записок Гёсса. Вступление к данной публикации написал уже упоминавшийся польский криминолог, профессор д‑р Станислав Батавия (согласно сообщению профессора, он провел в общей сложности 13 многочасовых бесед с Гёссом). Затем в 1956 году варшавским Юридическим издательством было выпущено второе, полное издание записок Гёсса на польском языке под названием «Wspomnienia Rudolfa Hoessa, Komendanta Obozu Oswiemskogo» («Мемуары Рудольфа Гёсса, коменданта лагеря Освенцим»). Оно включило в себя все записки Гёсса, в том числе автобиографию, а кроме того, оба прощальных письма – Гёсс написал их 11 апреля 1947 г. своей жене и детям. Оба письма перед отправкой из Польши в Германию были сфотографированы. 9 Предисловие ко второму польскому изданию написал д‑р Сень. Издание было снабжено комментариями и некоторыми пояснениями.

С обоими польскими изданиями ознакомились лишь немногие специалисты в Германии и в странах Запада, 10 а ослепительно‑ужасающее содержание этого документа дало одному французскому писателю повод для перенесения действия в роман. 11 И все же знакомство с записками Гёсса больше не может ограничиваться столь узким кругом. Их польского перевода явно недостаточно. Издания требует сам оригинал, написанный на немецком языке. Специфический стиль записок, которому, по свидетельству сочинителя, придавалось важное значение, может быть понят только в немецком оригинале. Постоянная вычурность в выборе слов и выражений, с помощью которых Гёсс хотел показаться эстетом, его стесненные изобразительными клише «саморазоблачения», наконец, нацистский жаргон, к которому Гёсс все же случайно, но постоянно прибегает, – все это в переводе неизбежно теряется.

При подготовке немецкого оригинала издатели не сочли уместным следовать польскому примеру и публиковать все записки Гёсса. Подобная публикация возможна, но едва ли она желательна в данном случае. В автобиографии Гёсс очень часто касался вещей, о которых он уже рассказал теми же словами в других рукописях. Эти многочисленные повторения были учтены. К тому же краковские записки Гёсса – лишь часть того, что он уже сообщил, начиная с момента своего ареста. Действительно сплошная публикация всех высказываний Гёсса об Освенциме, концентрационных лагерях и т. д. означала бы и публикацию протоколов всех его допросов. Наконец, из‑за своей бессодержательности, а также субъективности суждений многие записи просто не заслуживают публикации.

Поэтому настоящее издание ограничивается публикацией написанной в январе‑феврале 1947 г. автобиографии. Кроме того, оно включает в себя две особые записки, созданные Гёссом в ноябре 1946 г. Фактически они стали окончанием автобиографии. Эти записки отобраны прежде всего потому, что они содержат сообщения об Освенциме. А поскольку оба документа опираются на жизненный опыт и переживания самого Гёсса, издатели и дополняют ими автобиографию. На ряд важных показаний Гёсса, не вошедших в данное издание, справочный аппарат дает ссылки.

По поводу редакторской работы необходимо добавить также следующее: из текста изъяты четыре фрагмента размером в несколько страниц; эти изъятия оговариваются и обосновываются в соответствующих местах. 12 Кроме того, был исправлен ряд сравнительно нечастых орфографических и синтаксических ошибок. Правке подверглась и своеобразная пунктуация, присущая запискам Гёсса. Сами по себе речевые обороты и стиль, напротив, везде остались нетронутыми. Уточнение незначительного количества слов вызвано необходимостью реконструкции неразборчивых фрагментов текста. Уместной оказалась и расшифровка при публикации большей части сделанных Гёссом сокращений – особенно тех, которые (к примеру, наименования чинов и др.) были обычны в эсэсовском обороте, но большинству читателей все же непонятны. Были сохранены лишь прочно укоренившиеся, а также официальные сокращения, часто повторяющиеся в изложении Гёсса (к примеру, КЛ – концентрационный лагерь). Хотя Гёсс весьма часто и не всегда к месту подчеркивал отдельные слова и целые предложения, все участки текста, которые он таким образом отметил, выделены курсивом.

Чтобы автобиография, написанная без каких‑либо интервалов, оказалась более удобной для чтения, она была разбита на 10 озаглавленных частей. Соответствующие названия главам дал не Гёсс, а редактор. Уместным оказалось также сделать, в дополнение к данному предисловию, ряд примечаний, пояснений, исправлений и ссылок на другие источники. Эти примечания относятся лишь к лицам, местам, учреждениям и отдельным фактам, особо важным для понимания автобиографии Гёсса. Тем не менее, эти примечания не ставят перед собой цели как‑либо исправить субъективные и часто неверные суждения, содержащиеся в записках.

Издатели признательны польским коллегам за проявленную любезность, а также за помощь, оказанную ими при подготовке научного издания записок Гёсса. Особую благодарность они хотели бы выразить г‑ну д‑ру Яну Сеню (Краков), Музею Освенцима и г‑ну Германну Лангбайну из Освенцимского комитета (Вена).
^ Суть и значение автобиографических записок Гёсса

Первый лист рукописи Гёсса.
Конечно, сведения об Освенциме и об уничтожении евреев не новы. Об этом говорилось на послевоенных процессах. Собрано множество документальных свидетельств и показаний бывших заключенных и бывших эсэсовцев. Все они находятся в распоряжении историков, значительная часть этих источников уже опубликована.

Отличие же автобиографических записок Гёсса от этих документов заключается в следующем: здесь выступает сам комендант Освенцима, который подробно и связно рассказывает о своей карьере от Дахау и Заксенхаузена до Освенцима; он сообщает множество подробностей о концентрационных лагерях и о практике уничтожения евреев. К моменту выступления Гёсса в Нюрнберге об Освенциме было известно уже многое. И все же, когда он с той же феноменальной деловитостью, которая присуща и данной публикации, докладывал на процессе о событиях в Освенциме, его повествование стало сенсацией, шокирующей почти до состояния паралича. Как это подтверждается и сообщением д‑ра Гилберта, тогдашнее выступление Гёсса, его будничные разъяснения по поводу газовых камер и массовых убийств в Освенциме, вызвали на скамье главных обвиняемых то продолжительное чувство ужаса, которое, в частности, лишило всякой достоверности насквозь театральное, мнимое неведение Геринга. Тот, кто все еще не мог пустить в сознание правду об Освенциме, которая уже во время войны вырывалась за границу, и которая подтверждалась слухами внутри Германии, того лишили последних сомнений сообщения бывшего коменданта об изощренной, превосходящей возможности человеческого понимания технике массовых убийств, реализованной в Освенциме демонами национал‑социализма. Подобную роль сегодня могут сыграть записки Гёсса – несмотря на прочие доказательства, факту Освенцима и массовым убийствам евреев в газовых камерах все еще противостоят широко распространенные сомнения, либо, по крайней мере, не совсем точные, не уверенные в себе знания. Эта публикация противостоит бездонной бесчеловечности. Она может и она должна приблизить тот катарсис, которого требует национальное самоуважение после эпохи Третьего рейха.

Ценность автобиографии Гёсса как исторического источника заключается, конечно, не только в представлении подробных сведений о системе концентрационных лагерей и о катастрофе Освенцима. Автобиография также представляет собой самоотчет человека, создавшего концлагерь Освенцим и распоряжавшегося в нем. Это и описание типа людей, которые обслуживали фабрику смерти, объяснение их душевной конституции, определение умственных и психических свойств, открывшихся в практике массовых убийств. В своих записках Гёсс подсознательно стремится к ясности в этих вопросах, и здесь, возможно, наблюдается его высшее духовное достижение. Случай Гёсса со всей очевидностью показывает, что массовые убийства не связаны с такими качествами, как личная жестокость, дьявольский садизм, кровожадность, с так называемой «озверелостью», которые простодушно считаются атрибутом убийц. Записки Гёсса радикально опровергают эти крайне наивные представления, но воссоздают портрет человека, который действительно руководил повседневным убийством евреев. В общем и целом этот человек был вполне зауряден и ни в коем случае не зол. Напротив, он имел чувство долга, любил порядок, животных и природу, имел своего рода склонность к духовной жизни и даже мог считаться «моральным». Одним словом, автобиография Гёсса – указание на то, что подобные качества не предохраняют от бесчеловечности, что они могут быть извращены и поставлены на службу политической преступности. Записки Гёсса тем и ужасны, что они основаны на вполне обывательском сознании. Эта автобиография больше не позволяет категорически отделять жестоких по натуре от тех, кто выполнял свое дело из чувства долга, или от людей, благую природу которых извратило дьявольское ремесло. Пример Гёсса показывает: бесчеловечную суть Третьего рейха нельзя понять, есть свести газовые камеры и концлагеря лишь к проявлению особой тевтонской жестокости. Несомненно, концлагеря закономерно становились сборным пунктом для опустившихся и одичавших личностей из рядов СС, причем систематическое воспитание надзорсостава в духе непременной твердости, а также идеологическая апелляция к низменным инстинктам усугубляли эти пороки. Гиммлер, Гейдрих или Айке (инспектор концентрационных лагерей) допускали и всячески покрывали произвол отдельных комендантов и надзирателей по отношению к заключенным, брали их на заметку, чтобы повысить уровень террора. И все же этот дьявольский расчет на низменные инстинкты и порывы (а Гиммлер, в своей манере величайшего макиавеллиста, не упускал из виду и их), не был основой системы. Он не соответствовал представлениям самого Гиммлера о желаемом. Произвольные истязания заключенных отдельными эсэсовцами, их собственный садизм, и даже случаи наживы на заключенных – это расценивалось Гиммлером как слабость, наравне с порывами сострадания. Его идеал воплощался в дисциплинированном лагеркоменданте типа Гёсса, который был безоглядно исполнителен, не боялся никаких приказов, и при этом оставался лично «порядочным». Начальник лагеря Освенцим‑Биркенау оправдал все ожидания Гиммлера, который 4 октября 1943 г. заявил на собрании руководства СС по поводу уничтожения евреев:

«Большинство из вас знает, что такое видеть сто или пятьсот, или тысячу уложенных в ряд трупов. Суметь стойко выдержать это, не считая отдельных случаев проявления человеческой слабости, и остаться при этом порядочными – именно это закалило нас. Это славная страница нашей истории, которая еще не была написана и которая никогда не будет написана». 13

В этих словах провозглашается то же истолкование механической исполнительности как высшей добродетели, что и в записках Гёсса. Гёсс неуклонно повторяет в них, как он боролся с «гангстерскими типами» из эсэсовского надзорсостава, с чувством собственного достоинства он заявляет, что издевательства и произвол надзирателей наравне с их «халатным добродушием» подрывали систему концлагерей. Идеальными для национал‑социализма комендантами были в конечном счете не лично жестокие, развратные и опустившиеся личности из числа эсэсовцев, а Гёсс и ему подобные. Их «самоотверженность» на службе в концлагерях и их неустанная деятельность делали систему лагерей работоспособной. Благодаря их «добросовестности» то, что имело вид учреждения порядка и воспитания, было инструментом террора. Они также были исполнителями «гигиенических» массовых убийств в таких формах, которые позволяли убийцам тысяч людей не чувствовать себя убийцами. Потому что как операторы газовых камер они чувствовали свое превосходство над обычными убийцами, взломщиками банков и асоциальными элементами. Исполнители были слишком чуткими, чтобы постоянно иметь дело с кровью. Здесь примечательно то место в записках Гёсса, где он рассказывает, как испытал чувство облегчения, выяснив, что с помощью «Циклона‑Б» массовые убийства можно проводить просто, бесшумно и бескровно (стр. 122 и далее). Чем меньше крови, истязаний, извращений было при убийствах, чем больше они приобретали организованный, «фабричный», «чисто» военный вид, чем больше массовые убийства оказывались четкой работой анонимного механизма, тем меньше эти события волновали. Тем вернее массовые убийства вписывались в доктрину искоренения «расово и биологически чуждых элементов и осквернителей народа», в которой убийства евреев становились необходимым актом всенародной «борьбы с вредителями». 14 Впрочем, и сама по себе кошмарная массовость убийств, крайняя безликость униформированной массы заключенных, дьявольские инсценировки, придававшие исполнительным органам СС вид еврейских зондеркоманд, – все это психологически ограждало надзорсостав и от порывов сострадания, и от случаев депрессии. Биография Гёсса объясняет, что технику массовых убийств изобрели и использовали не какие‑то выродки – нет, это стало делом самолюбивых, одержимых чувством долга, авторитарных, воспитанных в традиции быть послушными до состояния падали, надменных обывателей, которые позволили убедить себя и убедили себя сами, что «ликвидация» сотен тысяч людей была службой народу и отечеству.

Самой страшной манифестацией этого документа нам кажется та уже отмеченная связь между обывательским высокомерием и услужливой сентиментальностью с одной стороны, и ледяной беспощадностью исполнителя – с другой. Газовые камеры не способны растревожить душу сентиментального убийцы, убийство становится техникой, голым организационным вопросом – этот дух механического Гёсс демонстрирует в крайнем своем проявлении. Он человек, для которого массовые убийства – это только справедливость. Он должен принимать неизбежное и выполнять долг, не задумываясь о последствиях, но при этом он ошеломлен «криминальными деликтами», а обсуждая сексуальные аномалии, он брезгливо морщится. Писатель Гёсс здесь вовсе не отличается от коменданта Гёсса. «Духовная жизнь» Гёсса, о которой он часто заводит речь в автобиографии, лишь заменяет действительность. Одновременно она и «эстетический» отдых от бесчеловечного ремесла. Но его «духовность» не имеет связи с внешним миром. Это сентиментальность интроверта, играющего роль для самого себя. Содержание души Гёсса раскрывает его рассказ про то, как после массовой расправы в газовых камерах он искал успокоения у лошади в стойле. Она раскрывается в мнимо простодушном рассказе о доверчивых цыганских детях в Освенциме, которые были его «любимыми заключенными». Душа Гёсса обнажается, когда он делает этнографические зарисовки или когда он с непревзойденной бестактностью заканчивает описание своих переживаний после первого опыта с массовым убийством в газовых камерах: «Сотни цветущих людей шли под цветущими фруктовыми деревьями крестьянского двора [где находились газовые камеры – ред.], не ведая о своей обреченности. Эта картина жизни и ухода из нее и сейчас ярко стоит перед моими глазами» (стр.153/54). До Гёсса не доходит ирония его сердечных излияний, он просто не улавливает их непристойности. Все его описания массовых удушений сделаны как будто сторонним созерцателем. Гёсс бережет себя от признаний в убийстве, которое почти ежедневно совершалось под его руководством в тысяче разных форм. Но убийства сопровождались душераздирающими сценами, и Гёсс ставит себе в заслугу свою впечатлительность. Сосуществование бесчувственности к массовым убийствам и велеречивое их описание показывает в Гёссе самоуверенность буквально шизофренического сознания. Характерно при этом, среди прочих, то место (стр. 104), где Гёсс описывает доверчивость цыганских детей к врачам, делавшим им смертельные инъекции: «Право же, нет ничего тяжелее, чем быть вынужденным хладнокровно, без сострадания и жалости совершить это». Свойственный Гёссу эгоцентризм позволяет превратить убийство беззащитных детей в трагедию убийцы. Ту же гнусность иллюстрирует морализаторская самоуверенность Гёсса в его рассказе об участии еврейских зондеркоманд в уничтожении собратьев по расе и вере (стр. 126). Он, беспрекословно выполнивший все приказы об убийствах, и как комендант ответственный также за циничную практику привлечения евреев к самой грязной части этой «работы», берется судить обреченных людей, пытавшихся вымолить себе отсрочку.

Как экстремальная форма, случай Гёсса беспрецедентно ясно констатирует ту ситуацию всеобщего извращения чувств и моральных понятий, то расщепление общественного сознания, которые в национал‑социалистической Германии позволяли бесчисленному множеству людей служить режиму Гитлера и Гиммлера даже тогда, когда его преступный характер уже нельзя было не замечать. Автобиография Гёсса дает понять, почему именно люди его духовной и моральной конституции становились последователями Гитлера. Их чувство «честного» было фактически разрушено. Уже не осознаваемое, ставшее их натурой двоемыслие обращало их в своих собственных пропагандистов, делало их всегда правыми и лишало чувства вины. Уже слова, которые Гёсс подбирал для своих записок, подтверждают это. Он называет «неправильным» то, что было преступным, он называет массовый террор в Дахау «наказанием», которое следовало твердо исполнять, и тут же удивляется «распространению клеветнических измышлений» за границей, которые не прекратились «даже когда тысячи евреев благодаря им были расстреляны» (стр. 109). Такие конфузные парадоксы становятся очевидными и там, где Гёсс упоминает «Хрустальную ночь» и пишет, как везде в синагогах «возникали» пожары. Такого рода формулировки, которые Гёсс часто делает наивно и без прямого апологетического намерения, вообще симптоматичны для двойственности его жизнеописания, почти во всей своей полноте сохранившего нацистское сознание и свойственный ему лексикон.

Записки Гёсса содержат удивительно откровенные разоблачения, но они ни в коем случае не свидетельствуют о раскаянии. Хотя их сочинитель уверяет, что признал уничтожение евреев преступлением, десятки фрагментов автобиографии доказывают, что за этим признанием ничего не стоит. В целом апатичная деловитость его автобиографии в принципе исключает подлинную депрессию 15 . Гёсс, так сказать, формально признает выдвинутые против него обвинения. Однако Гёсс сохраняет убежденность (которая к концу записок только усиливается) в трагичности своей судьбы, а в последних предложениях он ропщет на мир, который требует его смерти и видит в нем убийцу миллионов, хотя он все же имел «сердце» и был «неплохим». Тем не менее, судьбу Гёсса лишают трагизма его собственные записки: они свидетельствуют о том, что, будучи комендантом Освенцима, он не особенно возмущался своим занятием и тем более против него не восставал. К примеру, он пишет, что отзыв из Освенцима в ноябре 1943 г. был для него «болезненным расставанием», что он слишком сильно «сросся с Освенцимом» (стр. 130 и далее). Поэтому при оценке переживаний, описанных Гёссом в автобиографии, следовало бы сохранять бдительность. Многое в них, включая описание детских лет автора, – явное самолюбование, многие события в них корректируются при описании – возможно, и не осознанно. Например, Гёсс сообщает, как в детстве он пресекал все порывы нежности со стороны своих сестер (стр. 26), как «с горящим воодушевлением» слушал увлекательные рассказы миссионеров – друзей своего отца, как он любил одиночество в лесу, «никогда не был добрым мальчиком или даже образцовым ребенком», но охотно «озорничал» и принимал участие во всех детских играх – все это идеально соответствует шаблонам гитлерюгенд. Подретушировал Гёсс и описание своих отношений с женщинами – например, он умалчивает об интимных связях с еврейкой, которые поддерживал, будучи комендантом Освенцима, и за которые чуть не предстал перед эсэсовским судом 16 . Впрочем, в этом случае Гёсс просто обнажает свой образ мелкобуржуазного лицемера, способного на всё, чтобы выкрутиться из пакостной ситуации. В том же духе выдержано описание добровольческого корпуса и убийства, где подлинные события также приукрашены и подогнаны к образу самоотверженного Гёсса.

Праведнический пафос, которым пронизаны записки Гёсса, и который может смутить некритически настроенного читателя, не имеет под собой твердой основы.

В то же время неоспоримые факты из автобиографии Гёсса делают ее довольно содержательной. Они иллюстрируют нечто большее, чем отдельно взятую жизнь. Даже ее сугубо внешние моменты весьма характерны для биографий целой группы немцев из поколения Гёсса. От участия юного добровольца в Первой мировой войне – к службе в добровольческом корпусе и в соединениях послевоенного времени, или, позднее, переход из движения сельских поселений «Артаманен» в СС – здесь не так уж много случайностей личной жизни, здесь о себе документально заявляет тенденция развития эпохи. И хотя Гёсс считает себя индивидуалистом, одиночкой, тем более симптоматично, что он прошёл этот путь. Показательно в этой связи также признание Гёсса в том, что он всегда хорошо чувствовал себя среди сослуживцев. Гёсс явно не понимает, что известный вид самоуглублённого индивидуализма представляет собой как раз массовое заболевание, что его «внутренняя жизнь», его погружения в любовь к животным, описанные в автобиографии – не что иное, как уход от общения с людьми, компенсация невозможности человека установить связь с другим человеком. Совершенно очевидно, что и абсолютизация мужской дружбы также выполняет в случае Гёсса компенсационную функцию. Корпоративное товарищество, даже с учётом его позитивных сторон, основано всё же не на личных свойствах индивидов. Его создаёт сама по себе ситуация группы, сама принадлежность к ней, которая чётко и безразлично делает «товарищем» каждого участника, несмотря на его индивидуальные особенности. Такое товарищество авторитарно, оно основано не на совокупности личных качеств и их взаимном дополнении, – напротив, это принудительная дружба, «дружба невзирая на лица». Гёсс бежал из семьи и мира штатских с присущей этому миру ответственностью индивида перед индивидами – и принадлежность к любому сообществу мужчин, будь то воинская часть, добровольческий корпус или СС, стала для него формой существования. И здесь также даёт о себе знать нечто большее, чем личная судьба. Гёсс может жить лишь в мире «долга» и иерархических отношений. Здесь его поле деятельности, здесь он хорошо ориентируется и оказывается пригодным. И разница между фронтовым подразделением, добровольческим корпусом, тюрьмой и, наконец, «орденом» СС оказывается здесь лишь формальной разницей. Гёсс равно исполнителен и как солдат в окопе Палестинского фронта, и как заключённый Бранденбургской тюрьмы, а позднее – как блокфюрер и комендант концентрационного лагеря. Он – всегда безотказный исполнительный орган какой‑нибудь власти.

Теми же свойствами объясняется и въедливая деловитость записок Гёсса, сделанных в следственной тюрьме Кракова. Возможность писать он оценивает в автобиографии как задание и работу, доставляющую ему радость и смягчающую тяжесть его заключения (стр. 63). И это настроение вполне четко отражено содержанием и стилем автобиографических записок – они образец подневольной работы, исполненной на совесть. Пытаясь повысить ценность своего труда, Гёсс с особым рвением делится тем, что считает главными сокровищами своего опыта – итогами многолетних размышлений о тюремной и лагерной психологии, о менталитете надзирателей и заключенных. Не чувствуя при этом, как плохо выглядят подобные поучения со стороны коменданта Освенцима, Гёсс то и дело прерывает свое жизнеописание подобными «профессиональными» суждениями, выдержанными в том же рутинном стиле социального работника, который отличал бесчисленное множество отчетов карательных подразделений, почти ежедневно поступавших в Главное управление имперской безопасности. Возможно, самое интересное в этих рассуждения – то обстоятельство, которому они подчинены. Они касаются почти исключительно одной проблемы – технологии более эффективного обращения с заключенными. Записки Гёсса в этом смысле представляют своего рода руководство по теме «Управление заключенными в тюрьмах и лагерях», и в этом качестве они по праву могли бы быть представлены в эсэсовскую Инспекцию концентрационных лагерей.

Здесь мы хотели бы закончить критический и ни в коем случае не полный обзор автобиографии Гёсса. Мы не ставили перед собой задачу предвосхитить или тем более закрепить ее интерпретацию. И все же попытка критического анализа показалась нам необходимой. Его требует многослойность зла, изобличающего себя в этом документе; кроме всего прочего, бесстыдная деловитость и возмутительная манера исторического свидетельствования, присущие запискам Гёсса, кажутся нам не менее знаменательными, чем сделанные автором сообщения об ужасающе ясных фактах. Как бы то ни было, в жизненном пути Гёсса самым наглядным образом представлена вся кошмарность и, одновременно, ужасающая реальность 12 лет национал‑социализма. Полуобразованный Гёсс с его мутными идеалами, его грубым ухарством и наивной верой в авторитет, человек, который благодаря моральной тупости и служебному рвению стал послушным орудием преступника, но при этом не смел сознавать, что исполнение долга было преступлением – это не особый психологический случай, несмотря на индивидуальные симптомы. Это проявление общей клинической картины далеко зашедшего безумия времен Гитлера.

Предисловие и комментарии Мартина Брозата, 1958, Deutsche Verlags‑Anstalt, Штутгарт

Впервые с упоминанием имени этого человека я столкнулась в книге "Нюрнбергские интервью". Там ему было уделено каких-то 28 страниц из 600, но я его запомнила. Из всех нацистских преступников, он был ЕДИНСТВЕННЫМ, кто признал свою вину (в конце концов его вздернули). Но поражало не это, а то, с каким отчуждением и жуткой простотой он рассказывал о тех ужасах, что происходили в Освенциме. Словно школьник, который пересказывает очередную главу из учебника.

В книге Хёсс показывает себя как неконфликтного человека, которому не свойственно такое чувство, как ненависть. Он любит животных, особенно лошадей, к которым и уходил временами после особенно трудных будней в концлагере. Их красотой и изяществом он неустанно восхищался на страницах своей книги. Вообще он человек, который очень уважает и любит труд. Эта тема занимает одно из центральных мест в книге:

Особенно цинично в этой ситуации выглядит надпись, которую он попросил водрузить над воротами Освенцима - «Труд делает свободным».

Также интересна та часть автобиографии, где его назначают комендантом и дают задание в кратчайшие сроки создать транзитный лагерь, чтобы уже можно было присылать "транспорт". Здесь он, словно обычный работник, рассказывает о трудностях и бюрократии, с которыми ему пришлось столкнуться на пути:

Немало времени уделяется описанию и осуждению заключенных (поляков, русских, евреев, украинцев и других), которые оказались в этом лагере смерти против своей воли:

Подробные и жуткие рассказы о работе лагеря оставляют после себя тяжелое впечатление. К прочтению рекомендуется, но возьмитесь за неё, только тогда, когда будете морально готовы к тому, что вы там найдете.