«Patria o muerte!» («Родина или смерть!») - лозунг кубинской революции, который в 1959 году мы услышали из уст легендарного Фиделя Кастро. 25 ноября 2016 года он замолчал навсегда.
Более миллиона кубинцев пришли на площадь Революции в Гаване проститься с Команданте Фиделем.
Пришли все, кого могла вместить площадь - уже немногие сверстники Кастро; пожилые, помнящие романтизм революционной борьбы; молодые люди, взрослевшие в тяжелые для Кубы времена, когда после крушения соцлагеря она выстояла, но осталась один на один со своими проблемами; дети…
На лицах видны слёзы… Но истерии, которая сопровождает похороны диктатора, нет. Кастро и не был диктатором. Об этом говорят все, кто побывал на Кубе.
По воспоминаниям известной российской журналистки , посетившей Гавану 10 лет назад, во время 80-летнего юбилея лидера кубинской революции:
Было, чему удивляться. Во-первых, абсолютному отсутствию культа личности. Портретов Фиделя Кастро реально не было! Нигде! Хосе Марти, Эрнесто Че Гевара, Камило Сьенфуэгос – пожалуйста, а вот Фиделя – нет. Не так должна была выглядеть столица в дни юбилея своего «диктатора» — как преподносили бессменного кубинского правителя в западных СМИ.
Генерал-лейтенанта КГБ в отставке Николай Леонов , который многократно бывал на Кубе и был одним из первых, кто установил контакты между Советским руководством и кубинскими лидерами Фиделем и Раулем Кастро и Эрнесто Че Геварой, вспоминает об удивительных отношениях «диктатора» со своим народом:
Просто ехали с Кастро на машине по улицам Гаваны. Он был за рулём. Останавливались, заходили в различные заведения. Фидель со всеми разговаривал, его хлопали по плечу, везде принимали за своего…
Не зря Никита Хрущёв, познакомившись с этим обаятельным революционером, всей душой, как говорили в окружении советского лидера, «прикипел» к нему. Фидель Кастро не мог отказать Хрущеву в ответных чувствах и по его просьбе признал Кубинскую революцию «социалистической».
Хотя, получив прекрасное духовное образование в иезуитском колледже Гаваны, Фидель, с его же слов, не видел принципиальной разницы между христианскими и коммунистическими идеалами.
Об истинно христианском поведении Кастро и его брата Рауля, выросших в богатой семье, говорит и Патриарх Кирилл , который встречался с ними:
Они решили поступить, как говорит Евангелие - иди раздай имение нищим и будешь иметь сокровище на небе. А теперь, давайте на минуточку себя поставим на их место… Богатейшее наследство, перед тобой весь мир. А они принимают решение раздать всё крестьянам. И раздают…
Такой революционный альтруизм пришелся не по вкусу бывшим хозяевам Кубы - американцам, теряющим свои активы на острове Свободы.
В качестве антиреволюционной меры 15 апреля 1961 года США высадили военный десант в заливе Кочинос («Свиней» – рус.) на южном побережье Кубы.
Несмотря на мощную артиллерийскую подготовку, в т.ч. – использование тяжелых бомбардировщиков, хорошо подготовленный силами ЦРУ десант, преимущественно из кубинских эмигрантов, был разгромлен революционной армией Кубы в течение 72 часов.
С этого момента Советский Союз всячески поддерживал, в том числе и по военным каналам, молодое социалистическое государство. В июне 1962 года советское правительство приняло решение о размещении на Кубе ядерных ракет средней дальности.
24 октября того же года США ввели полную морскую блокаду острова, которая фактически действует до сего дня.
Более полувека небольшое островное государство достойно держит этот удар, показывая пример мужества, стойкости и истинной свободы. Это даже похоже на укор нам… Мы ведь до сих пор считаем, что без снятия западных санкций нам не прожить (?).
Совсем недавно, когда Обама посетил Кубу, ещё живой Фидель Кастро заявил:
Нам не нужны подачки от империи. Кубинцы способны производить еду и материальные блага с помощью усилий и интеллекта нашего народа. Наши действия будут законными и мирными, потому что мы являемся приверженцами идей мира и братства всех людей, живущих на этой планете.
Эти слова говорят сами за себя…
Урну с прахом лидера Кубинской революции Фиделя Кастро пронесут через всю страну тем путем, которым его революционные отряды шли к Гаване, только в обратном направлении.
4 декабря Команданте похоронят на кладбище в Сантьяго-де-Куба, где покоится герой борьбы за независимость Кубы Хосе Марти.
В прошлом статье мне задали весьма корректный, но достаточно наивный вопрос — а с чего бы нам не просчитать мир во всех деталях? Ну, что, так трудно взять и сложить все методы математической статистики, теорий вероятностей, матанализа и проча-прочая-прочая, а потом взять — и разом натянуть на весь мир?
Товарищи Архитекторы! Хватит играться в Матрицу! Цифровой мир окончательно Вас испортил.
Даже в классическом кадре у Архитектора, во второй части известной трилогии с товарищем Нео в главной роли, за спиной маячило с сотню экранов с различными вариантами развития событий его уютненького модельного мира:
Если же мы начнём рассматривать реальную "мир-систему", а не вымышленный, упрощённо-цифровой мир Матрицы, то количество реальностей, которые мы можем получить в результате её подетального, тщательного и дотошного анализа вполне сможет побить своим числом количество атомов во всей Вселенной. Как я писал в своих предыдущих постах, мы уже безумно сложные создания с очень непростой и многогранной судьбой. У нас очень широкий "световой конус". Это и хорошо и плохо одновременно.
Хорошо тем, что это наша жизнь — и она сейчас даже у простого смертного гораздо богаче, чем у какого-нибудь фараона Древнего Царства. Плохо тем, что понять своё наилучшее собственное будущее очень сложно а ясно увидеть его — и того труднее.
Для этого нам нужны подопытные мыши. Или кролики. Проблема в том, что для анализа социальных отношений внутри человеческого общества нужны люди. Живые, чувствующие и думающие люди, которые бы оказались "вдруг" без нефти и прочих дешёвых ресурсов. И эти люди в нашем мире уже есть. Они выжили без нефти — и при этом остались людьми
.
Началось всё в далёком уже сейчас 1956 году. 2 декабря 1956 года группа из восьмидести двух никому неизвестных революционеров коммунистического толка во главе с Фиделем Кастро высадилась с яхты "Гранма" на востоке острова и начала военные действия против режима диктатора Батисты. Первое же столкновение с регулярными войсками сократило число боеспособных революционеров до 12 человек
(что потом породило множество аллюзий с библейскими текстами), у которых на руках оказалось ещё и 5 раненых товарищей. Казалось, всё было кончено, даже толком не начавшись. И да, уважаемые Архитекторы, столь ничтожная группа, безусловно, совершенно не ловилась никакими статистическими или социологическими методами. Фиделя Кастро тогда не знал почти никто и звали его никак.
Однако, судьба кубинской революции, сжавшаяся в узкую воронку невозможного в этой точке, как оказалось, только начиналась. Собственно говоря, именно в этот момент нам надо посмотреть на красоту графика математической функции при проходе ею точки бифуркации. Судьба кубинской революции и жизнь Кастро в этот момент превратилась в тонкий волосок перехода через Великое Ничто из прошлого в будущее:
Горы Сиерра-Маэстры где-то там - между -1 и 1 на графике.
Дело было не в Кастро. Дело было в ситуации на Кубе. Правительство диктатора Батисты, сидевшее в Гаване, на самом деле было ничуть не хуже и ничуть не лучше других "банановых" латиноамериканских диктаторов. Более того, сам Фульхенсио Батиста , в далёком 1933 году, будучи ещё простым сержантом, стал национальным героем, свергнув предыдущую диктатуру Херардо Мочале-и-Моралеса, ставленика американцев и табачных компаний. Который, кстати, активно сажал за решётку коммунистов и вообще всех инакомыслящих.
Более того, Коммунистическая партия Кубы в 1940 году активно поддерживала Батисту, уже полковника, в его выдвижении на пост Президента Кубы, который он и занимал в 1940-1944 годах, официально победив на всенародных выборах.
Вот такая вот историческая загогулина, понимаешь...
Кастро и Батиста. Оба свергали диктаторов.
Обоих называют диктаторами.
Однако, к 1956 году звёзды на кубинском небосклоне стояли уже совсем иным образом.
Батиста в 1952 году уже сам устроил военный переворот — против законно избранного Карлоса Прио — и объявил себя диктатором.
Вернувшись к власти, Батиста открыл дорогу для крупномасштабных азартных игр в Гаване. Гавана стала «латиноамериканским Лас-Вегасом», а весь туристический и развлекательный бизнес в стране перешел под контроль американской мафии. На острове появились банды мафиози, в задачу которых входило похищение девушек и принуждение их к занятию проституцией, условия же содержания в публичных домах Гаваны (а их насчитывалось более 8 тысяч и в них работало свыше 22 тысяч человек) были такие плохие, что среднее время жизни проститутки после начала работы не превышало семи лет.
Батиста же в ответ получал от мафии миллионные взятки в виде «подношений», например, телефон из золота или ночной горшок из серебра. Кроме того, де-факто Батиста имел долю во многих кубинских бизнесах (сама же экономика Кубы к концу его диктаторского правления контролировалась американскими бизнес-структурами и американской же мафией более, чем на 70%
).
В общем, если Вам нужен исторический пример для бессмертного произведения Евгения Шварца "Убить Дракона" — то можете смело писать его с Фульхенсио Батисты.
Поэтому, даже 12 оборванцев, голодных и измотанных, но вооружённых идеей "больше так жить нельзя" оказались именно той песчинкой, которая вдруг сдвинула громадный валун государственного строя. Причём даже назвать это Идеей рука не поднимется — ближайший сподвижник Фиделя Кастро — знаменитый Че Гевара был скорее анархистом, а среди остальных революционеров "Гранмы" были представители самых разных политических течений.
Однако, к концу 1956 года ситуация на Кубе уже и созрела, и даже местами перезрела — Батиста был уже противен всем — включая и собственных солдат и его американских патронов, поэтому о "разгромленных" революционерах предпочли просто забыть. Горы Сиерра-Маэстры представлялись "медвежьим углом", где огонь восстания мог тлеть вечно и безвылазно.
Уже в январе следующего, 1957 года повстанцы во главе с Фиделем, зализав раны и перегруппировавшись на горных склонах, перешли в наступление. 16 января 1957 года повстанцы успешно провели первую наступательную операцию - атаковали военный пост
в устье реки Ла-Плата. Потери противника составили 2 убитых, 5 раненых и 3 пленных, повстанцы потерь не имели. Раненым солдатам была оказана медицинская помощь, а после сбора трофеев их и пленных отпустили
.
Дальше же костяшки домино начали валиться по нарастающей — и каждая следующая из них внезапно оказывалась всё весомее и неожиданнее.
22 января 1957 повстанцы атаковали из засады и разгромили маршевую колонну
правительственных войск при Льянос-дель-Инфьерно. По самым смелым оценкам тогда их численность составляла менее 50 человек.
В середине марта 1957 года повстанцы Кастро получили подкрепление от партизанской организации M-26 — отряд из 50 добровольцев, что увеличило их силы почти вдвое.
13 марта 1957 года повстанцы атаковали президентский дворец в Сантьяго--де-Куба и одну из радиостанций.
5 сентября 1957 года было поднято восстание в городе Сьенфуэгос, повстанцы захватили штаб военно-морских сил в Кайо-Локо и арсеналы с оружием.
Уже в следующем году костяшки падали с неимоверным грохотом. Трясло всю Кубу.
24 мая 1958 года правительственные войска предприняли попытку переломить ход войны, начав "генеральное наступление" на горы Сьерра-Маэстра, в котором уже приняли участие 12 пехотных батальонов, один артиллерийский и один танковый батальон — всего более 14 тысяч военнослужащих, поддержаных авиацией и тяжёлой техникой.
Однако, я думаю, читатели уже догадались, что результат этого "генерального наступления" можно охарактеризовать словами патриция Дьюсема Барра из азимовского "Основания": "Нападете вы или нет, нападете целым флотом или эскадрой, объявите войну или нападете без объявления войны - в любом случае вы потерпите поражение".
Сила исторического момента была за Кастро — Батиста проигрывал даже в выигрышных ситуациях и при численном перевесе.
11-21 июля 1958 года состоялось одно из самых крупных и ожесточенных сражений революционной войны — бой при Эль-Хигуэ, в котором повстанцы окружили и вынудили капитулировать пехотный батальон под командованием майора Кеведо. Впоследствии, что характерно, этот офицер добровольно перешел на сторону повстанцев.
28-30 июля 1958 года, в трехдневном сражении у Санто-Доминго была разгромлена крупная группировка правительственных войск, два батальона понесли серьёзные потери - до 1000 убитыми и более 400 пленными и перебежчиками, а повстанцы захватили самые большие с начала войны трофеи: два лёгких танка, 10 минометов, две базуки, более 30 пулемётов, 142 полуавтоматических винтовок, более 200 магазинных винтовок и более 100 тысяч патронов к ним.
К зиме режим Батисты уже доживал последние дни. Очередная костяшка очевидно задавила бы и его самого. Ведь "счета к оплате" ему могла предъявить большая половина Гаваны и почти вся страна.
В конце августа две колонны повстанцев (всего около 200 бойцов!) под командованием Че Гевары и Камило Сьенфуэгоса спустились с гор Сьерра-Маэстры, пересекли с боями провинцию Камагуэй и вышли к провинции Лас-Вильяс.
Новое наступление повстанцев началось на всех фронтах во второй половине октября 1958 года, под их контролем практически целиком оказались провинции Орьенте и Лас-Вильяс. В конце ноября 1958 года решающие бои развернулись уже на западе страны.
Декабрь 1958 года (с момента высадки 82-х прошло ещё меньше двух лет!) просто был "временем сбора урожая". Города падали, как опавшие листья, а кубинская армия начала сдаваться в плен целыми частями, со знамёнами и оружием в руках.
16 декабря 1958 года повстанцы окружили город Фоменто с населением около 10 тысяч человек и после двухдневных боев правительственный гарнизон прекратил сопротивление. Повстанцы взяли в плен 141 солдата и захватили значительное количество оружия и военного снаряжения.
21 декабря 1958 года повстанцы атаковали и после упорных боев заняли город Кабайгуан с населением в 18 тысяч человек.
22 декабря 1958 года начались бои за город Пласетас с населением около 30 тысяч жителей.
25 декабря 1958 года с боями были заняты город Ремедиос и порт Кайбариен.
27 декабря 1958 года отряды Повстанческой армии во главе с Че Геварой начали наступление на город Санта-Клара, сражение за который продолжалось до 1 января 1959 года.
31 декабря 1958 года главнокомандующий вооружёнными силами Кубы, генерал Франсиско Табернилья доложил Ф. Батисте, что армия полностью утратила боеспособность и не сможет остановить наступление повстанцев на Гавану
. На тот момент Повстанческая армия Кастро, по самым скромным оценкам, уступала правительственным войскам Батисты в живой силе как минимум втрое
при несравненно худшей выучке и вооружении.
В этот же день Батиста и ещё 124 высокопоставленных правительственных функционера покинули остров, а оставленная ими государственная администрация фактически прекратила своё существование.
1 января 1959 года повстанческие войска вошли в Сантьяго-де-Куба — на востоке страны, а 2 января повстанцами была занята столица страны — Гавана, на западе острова. 6 января в столицу торжественно прибыл Фидель Кастро.
Собственно говоря, для триумфа Фиделя 6 января 1959 года не нашлось даже завалящего танка...
Но костяшки и не думали останавливаться. И если кубинский революционный вал, выплеснувшийся с "Гранмы", спокойно за два года затопил всю Кубу, то борьба за western hemisphere только начиналась.
Потом будет ещё многое — будет и нелёгкий выбор Кастро между Вашингтоном и Москвой (в пользу Москвы), и попытка американцев вернуть утраченное в Заливе Свиней (неудачная и бесславная), и более 40 попыток физически устанить самого Кастро и его сподвижников.
Последняя костяшка кубинского домино упадёт в октябре 1962 года.
Собственно говоря, только чудо не позволило ей зацепить при своём падении следующую, ещё большую громадину. Наверное, следующая, устоявшая, но сверхгиганская доминошка носила бы скромное имя "Третья мировая (горячая ядерная) война"
...
Но — пронесло.
Поэтому, господа Архитекторы, осторожнее оперируйте статистикой. Статистически Фидель Кастро невозможен. Как невозможен туннельный эффект электрона в рамках классической физики. А он — есть. Так что Фидель Кастро — это такой туннелирующий электрон Современности. Вот он — в 1955 году, на штурме казарм Монкады. А потом — вот он в октябре 1962 года. В центре мирового ракетного клинча. Посередине — он в туннеле точки бифуркации для всей Кубы. Он — воплощённое чудо и невозможность, личность посреди Великого Ничто .
Но самая интересное в истории Кубы для нас случилось немного позднее. В тот момент, когда закончилась "Третья мировая (холодная) война"
. Которую проиграл СССР, которую проиграла и Куба.
И если СССР к 1991 году американцы боялись и не любили, то смелую латиноамериканскую блоху у себя на подбрюшье они таки просто ненавидели...
патрио о муэртэ перевод и получил лучший ответ
Ответ от Галина Аванесова[гуру]
С испанского: PATRIА O MUERTE! - РОДИНА ИЛИ СМЕРТЬ!
Лозунг республиканцев в годы гражданской войны в Испании 1936- 1939 гг. между сторонниками республики и военными-мятежниками (франкистами) во главе которых стоял генерал Франко.
Позже, в годы кубинской революции, этот лозунг вновь стал популярен в форме «Родина или смерть! Мы победим! » («Patria о muerte! Venceremos!»). Он стал символом этой революции, после того как прозвучал в речи ее лидера Фиделя Кастро Рус на кладбище «Колон» в Гаване во время похорон пассажиров парохода «Кувр». (Он доставил на Кубу боеприпасы, закупленные кубинским правительством в Бельгии, но 4 марта 1960 г. в гаванском порту был взорван диверсантами, которые заминировали судно.)
~~~~~~~~~~
Куба - любовь моя!
Остров зари багровой…
«Куба - любовь моя! »
Слышишь чеканный шаг?
Это идут барбудос.
Небо над ними - как огненный стяг…
Слышишь чеканный шаг?
Мужество знает цель.
Стала легендой Куба…
Вновь говорит вдохновенно Фидель, -
Мужество знает цель!
Родина или смерть! -
Это бесстрашных клятва.
Солнцу свободы над Кубой гореть!
Родина или смерть!
Куба - любовь моя!
Остров зари багровой…
Песня летит, над планетой звеня:
«Куба - любовь моя!»
Реальное и, что особенно важно, символическое наследие Фиделя Кастро не умрет вместе с ним, а сохранится в качестве стимула политического действия и в XXI веке. Тем самым, сама смерть Фиделя Кастро как раз наступила в тот момент, когда перед его образом и наследием открываются новые глобальные перспективы.
Жизнь и смерть Фиделя Кастро - это целая эпоха в современной истории. По аналогии со словами известного историка Эрика Хобсбаума (Eric Hobsbawm) о «долгом XIX веке» (Long 19th Century) (длившемся в политическом смысле с 1789 по 1914 гг.), наш политический XX век был отнюдь не «коротким», как считал тот же Хобсбаум, и закончился отнюдь не в 1991 г., а только сейчас. По крайней мере, XX век нашего поколения, продолжался, пока был жив Команданте Фидель, поскольку сохранялись заложенные им мифология и романтика (а если хотите, то и поэтика) революции. У нас в России это чувствовалось особенно отчетливо. После краха Советского Союза и во время тяжелых и сложных экономических реформ 1990-х гг. Фидель Кастро оставался примером связи времен (а для кого-то и сохранением старых идеалов). К тому же, по иронии судьбы, открытие границ именно в постсоветский период сделало Кубу доступной для большинства российских граждан, когда Остров Свободы превратился в популярное направление для наших туристов. Именно тогда улицы старой Гаваны и пляжи Варадеро стали знакомы россиянам не только по стихам Евгения Евтушенко, но и напрямую.
Новое возрождение российско-кубинских политических отношений в 2000-е гг. опять напомнило нашим гражданам обо всех советских мифологемах, связанных с «ранним» Кастро. В памяти воскрешались ставшие действительно общенародными сюжеты из приездов Фиделя в Советский Союз. Кастро на трибуне Мавзолея Ленина, лозунги «Фидель - Хрущев», Кастро в зимней шапке в морозной Сибири, песня «Куба - любовь моя» и многое другое. Даже знаменитые гаванские сигары Фиделя сыграли здесь свою роль. Когда в рамках торговых отношений с новой Кубой их периодически стали продавать в советской Москве, то даже сигара сменила свое семиотическое значение в советской идеологии. Если раньше сигара была исключительным атрибутом карикатур на американского империалиста, то теперь она тоже стала своего рода символом новой революции.
Эта «Кастро-эйфория» , характерная для советского общества начала 1960-х гг., соединялась с ключевой для того времени «космической эйфорией». И когда с 2000-х гг. полет Юрия Гагарина стал ключевым элементом в новой российской политике исторической памяти, то героика Гагарина оживляла в памяти параллельную и синхронную ей героику Кастро. И то, что Фидель в 1963 г. был удостоен звания Героя Советского Союза, казалось уже не прихотью Хрущева, а вполне естественным и логически закономерным событием. Поэтому-то сюжеты из истории и современной политической жизни Кубы остаются одним из самых популярных сюжетов на российском телевидении и сегодня. Эксперты регулярно обсуждают их на политических ток-шоу, режиссеры снимают фильмы, и тем самым образ Кубы и образ Кастро (неразрывно связанный, впрочем, с образом его революционного соратника Эрнесто Че Гевары), до сих пор играет значимую роль в российском общественном мнении.
Больше того, современные политические события в мире сделали Фиделя Кастро не просто сюжетом исторической памяти, не просто «последним из могикан» в этом «долгом XX веке». Образ Кастро и революционной Кубы стал символом новых политических движений. Началось все с «левого поворота» 2000-х гг. в Латинской Америке, связанного с именами президента Венесуэлы Уго Чавеса и президента Боливии Эво Моралеса. Чавес в своей политической идеологии активно использовал своеобразную «перекличку» с Кубой и пропагандировал лозунг «Чавес - это Кастро сегодня». А одним из первых решений Моралеса в этой «политике символов» совершенно не случайно стала установка памятника Эрнесто Че Геваре в бедном пригороде Эль Альто (El Alto) в боливийской столице Ла Пас (La Paz).
Далее, экономический кризис 2008-2009 гг. , запустивший начало новых гражданских протестных движений в США и в странах Европейского союза, тоже стал использовать символику революционной Кубы уже в целях современной политической борьбы. Где-то это делалось опосредованно. Допустим, в движении «Оккупируй Уолл Стрит» это преломлялось через идеологию Славоя Жижека и его переосмысление французских неомарксистских философов 1960-х гг. А где-то, особенно в Южной Европе, где в отличие от США не было прямого табу на использование положительных образов Кастро и Че Гевары, обращение к наследию кубинской революции было более прямым в идеологической платформе появившихся в ходе кризиса новых левых движений, которые быстро набирали популярность в Испании и Италии, а в Греции смогли даже придти к власти.
В этой связи и сегодня, когда после успеха референдума по Брекзиту и победы Дональда Трампа на президентских выборах в США мир находится в ожидании серьезной и долгосрочной внутренней трансформации Запада, наследие Фиделя Кастро может получить дополнительную политическую актуальность. Сформулированное Владимиром Путиным на заседании Валдайского клуба в октябре 2016 г. ключевое социально-экономическое противоречие между «глобализацией элит», «глобализацией для избранных» и растущими требованиями «глобализации для всех» действительно может определять основную динамику мировой политики XXI века и во многих странах Запада перейти из области социологии в практику реального политического действия. И в этой связи отнюдь небеспочвенными выглядят распространившиеся после победы Трампа заявления о возможном складывании «новой революционной ситуации» в странах Запада и об «эффекте домино», когда Брекзит и Трамп могут запустить аналогичные процессы в других странах, и тем самым процесс трансформации Запада может приобрести характер «цепной реакции». В этой связи, когда рассуждают о «третьей косточке» в этом домино, о том, «кто будет следующим», чаще всего говорят об Италии и Франции, но подобная же логика событий возможна и в других странах ЕС.
Понятно, что совершенно некорректно сравнивать напрямую Трампа с Кастро, представителей крайне правого и крайне левого флангов политического спектра. Но динамика трансформации Запада по этому «эффекту домино» объективно расширяет поле возможностей для действий не только новых правых, но и новых левых сил, а для них обращение к романтической революционной символике Кастро и Че Гевары выглядит вполне естественным. Помимо этого, в контексте того, что победу Трампа уже называют «консервативной революцией», становится ясно, что эта динамика революции (какой бы по идеологическому окрасу она ни была) и ее самоподдерживающийся характер делают совершенно объяснимым и логичным обращение к фигурам и опыту революционеров прошлого. И здесь образ Фиделя Кастро является одним из первых, кто приходит на ум.
В итоге, можно с большой долей вероятности сказать, что реальное и, что особенно важно, символическое наследие Фиделя Кастро не умрет вместе с ним, а сохранится в качестве стимула политического действия и в XXI веке. Тем самым, сама смерть Фиделя Кастро как раз наступила в тот момент, когда перед его образом и наследием открываются новые глобальные перспективы. Значимость этого для символической политики вполне очевидна. И по аналогии с такими старыми советскими формулами, как «Ленин умер, но дело его живет» и «Ленин жил, Ленин жив, Ленин будет жить», не будет таким уж большим преувеличением сказать, что дело Фиделя Кастро намного переживет его, и образ Кастро останется не только в истории «долгого» XX века, но и станет значимым символом и призывом к действию для уже нового политического столетия, которое начинается сегодня. Реальное и, что особенно важно, символическое наследие Фиделя Кастро не умрет вместе с ним, а сохранится в качестве стимула политического действия и в XXI веке. Тем самым, сама смерть Фиделя Кастро как раз наступила в тот момент, когда перед его образом и наследием открываются новые глобальные перспективы.
Patria o Muerte
…Ahora estаs en mi;. Eres mi vaga
suerte, esas cosas que la muerte apaga.
…Теперь во мне ты. Жизнь, что наудачу,
Веду, есть ты, как всё, что я с тобой утрачу.
Хорхе Луис Борхес «Буэнос-Айрес»
Его зовут Мануэль. Родом он из Гаваны – столицы благословенного, некогда дружественного, а ныне – не определившегося окончательно, острова, носящего краткое, но чрезвычайно выразительное название «Куба». Своим именем остров Свободы обязан индейцам племени «Таино», называвшим один из самых крупных островов группы Большого Антильского архипелага, странно звучным словом «Cubanacan», приблизительно подходящим под европейское понятие «центр». Compa;ero Мануэль обладает незлобивым, дружелюбным характером, девятилетней, похожей на Анжелу Дэвис в соответствующий период жизни, дочуркой и чёрной, как смоль, шкурой, доставшейся ему в наследство от целой череды предков, переселённых на Кубу европейскими колонизаторами в конце XVI века, для того, чтобы те горбатились на тростниковых плантациях. К описываемому времени, местное индейское население практически вымерло от непосильного труда, алкоголя и ранее неизвестных ему болезней, завезённых в Новый свет Большим белым братом, не подозревавшим, очевидно, таких катастрофических последствий для демографии региона. Заезжим жителям африканских саванн и белым конкистадорам предстояло трудиться не покладая рук, ибо, как говаривал кот Матроскин из «Каникул в Простоквашино», совместный, мол, труд, на мою пользу, он облагораживает. Вот конкистадоры присматривали, негры херачили, и плоды такого разделения труда долгое время формировали сто процентов их Валового национального продукта, пока сложившееся положение вещей не перестало, очевидно, устраивать как низы, непосредственно производящие материальные блага, так, и наживавшиеся на этом верхи. До боли знакомая картина. Впрочем, чёрт с ней, с этой политэкономией с оттенком географического и исторического колорита.
Я тяну на себя дверную ручку его маленького, скромного сувенирного магазина с незатейливым названием «El Corazon», где мой дружище прозябает в роли продавца со дня его, магазина, основания. Поддавшаяся дверь издаёт тонкий, металлический перезвон длинных колокольчиков-трубок, подвешенных к горизонтальной перекладине, снабжённой красными кистями. Звук этот почему-то ассоциируется у меня с зубной болью и вызывает лёгкое раздражение. Какое-то время импровизированный дверной колокольчик ещё звенит за моей спиной, постепенно и неотвратимо затухая. В маленьком, тесном, пропахнувшем пылью, шерстью альпака, красками и чаем «мате», помещении невыразимо душно. Кондиционер замер в обмороке. К непривычной тишине магазина примешивалось чувство какой-то физической и ментальной пустоты. Причина такого положения вещей прояснилась сразу. Музыкальный центр молчал. Мануэль восседал за каким-то подобием, то ли конторки, то ли миниатюрной стойки бара, то ли небольшого прилавка, сосредоточенно водя глазами по вдрызг растрёпанной книге. С этой книгой, в потёртых страницах которой он с большим трудом силился разобраться, да на фоне деревянных свистулек, пёстрых индейских шмоток, кожаных бубнов и длинных, устрашающего вида масок, он выглядел несколько ритуально, словно подвергшийся некоторому влиянию цивилизации шаман какого-нибудь племени «Мангбету» на стыке африканских и индейских культур. Свет в крошечный магазинчик проникал снаружи, через два, покрытых городской пылью окна, располагавшихся слева-справа от входной двери. Духота, царившая внутри, напоминала предгрозовую атмосферу тропиков.
- Здорово! – говорю я. – Чего глаза в темноте портишь? А с «кондеем» что? А «музло» чего молчит?
Мануэль ткнул чёрным пальцем в центр истрёпанной страницы, застолбив место вынужденной остановки, снял с широкого носа очки в золоченой оправе и наконец, поднял на меня сосредоточенный взгляд:
- А, это ты, братец. Разве испортишь то, что уже испорчено?
- Чего без света сидишь?
- Да выбило. Пятый раз за сегодня. Счётчик же там, в китайском кабаке, за стеной. Через двор идти надо. Ладно, посиди пару минут. Покарауль. А то бывает, с первого тычка и не заведётся. Перегрузка, видать.
- Слушаюсь, команданте. Если кто зайдёт, чего сказать? Чтоб хозяина подождали?
- Да кто сюда заходит? Пару-тройку раз в день, и то, как на выставку. Ничего не продаётся. Puta.
Отложив свой фолиант в сторону, мой дружище покидает своё насиженное место и лениво, словно нехотя направляется к задней двери, расталкивая в стороны невыносимый, июльский зной. Мануэль довольно хорошо говорит по-русски. Разумеется, для написания докторской диссертации, ну… скажем, по квантовой механике, на тему… ну, например: «Особенности эрмитового, самосопряжённого квантового оператора, как вещественной величины», его познаний явно было бы маловато, но для общения на бытовом уровне, да ещё с такими индивидами, как я, его хватает вполне. Длительное пребывание в стране, невольное проникновение в особенности её культуры, довершили понимание языка, как такового и теперь Мануэля вполне обоснованно можно было причислять к «своим». Вполне естественно, что «Маня» перенял гастрономические и иные особенности страны пребывания, так что разнился с коренными её обитателями теперь разве, что только внешне. Единственное, что пока ещё не покорилось Мануэлю, это отечественный кинематограф, но, положа руку на сердце, чтобы понять и полюбить работы их кинорежиссёров, такие, к примеру, как «Смерть бюрократа» Томаса Гутьереса Алеа, или «Рай под звёздами» Херардо Чихона, нам также потребуется определённая подготовка. Порядок вещей, так сказать в рамках культурного обмена.
Молчавший доселе, старый, словно кляча-водовоз, музыкальный центр “Toshiba” неожиданно запел хриплым контральто, также неожиданно оборвавшимся паузой между завершившейся и следующей по плэй-листу, вещью. Кондиционер мерно загудел, а магазинчик озарился белёсым, электрическим светом. Маня таки добрёл до автомата включения-выключения электрической энергии. Духота несколько поумерилась. Странно однако, но оказывается, чернокожие также не все её легко переносят. Пока я раздумывал над всякой ерундой, лезшей без спросу в голову, Мануэль вернулся. Окинув взглядом, исполненным привычного равнодушия, развешенное по стенам и разложенное по полкам барахло, Маня молча проследовал в крошечное бытовое помещение, откуда затем прозвучал щелчок электрического чайника.
- «Мате» будешь?
- Буду.
- Сахар добавлять?
- Не-а, не надо.
- Точно?
- А разве его с сахаром пьют?
- Ты как еврей, отвечаешь вопросом на вопрос. У вас тут всё с сахаром пьют. Ладно, как говорится: «Жираф большой, ему видней».
- Маня, а чёрные евреи бывают?
- Бывают, Влад. В Марокко проживают.
- А желтокожие? Китайские, какие-нибудь?
- ХэЗэ. А вообще, для отставного военного, ты задаёшь слишком наивные, я бы даже сказал, глупые вопросы.
- Просто валяю дурака.
Музыкальный центр, голосом Пабло Альборана, в контексте его «Tanto», звучащим с неестественной чистотой, не в традиционной, латиноамериканской, а в современной манере эстрадного исполнения, носящей ярко выраженный характер национальной инфлюэнс, проникновенно призывал:
Научи меня прикасаться к тебе медленно,
Я хочу научиться любить тебя заново,
Нашёптывать в ушко, что я могу…
Ens;;ame a rozarte lento, - довольно неплохим тенором подхватил Маня, выходя из своего закоулка с двумя высокими кружками чая «мате» - …quiero aprender a quererte, de nuevo, susurrarte al o;do, que puedo…
- Viva Cuba! Карузо - отстой. Только не напрягайся, а то на ботинки прольёшь.
- Ни хрена с ними не случится. А ты, кстати, чего пришёл?
- Повод есть.
- Que?
- День моего появления на свет. Сегодня, сорок с гаком лет назад…
- Я понял. Ну, тогда пришёл черёд подарков. Держи погремушку. Сделана на острове Тринидад-и-Тобаго.
- Ну и на кой она мне? Дети выросли. Пыль на тумбочке собирать? Или в сортире ею тарахтеть, чтобы показать, что занято? Это местные людоеды такой пользовались?
- К твоему сведению, в отличие от островов Папуа Новой Гвинеи, где таковые, по несчастью водятся до сих пор, на Тринидаде их не было от сотворения мира. Мы, скорее, тут людоеды. Вон, у метро бабка пирожки продаёт. Хорошо, если они вчера лаяли. А если базарили?
- Ладно, ладно, спасибо за подарок. Bene. Юмор твой такоё же чёрный, как и ты.
- Чего делать? Проживёшь здесь лет с пяток, безвыездно, станешь фаталистом.
- Прости, старичок, но на «Curacao Blue» я сегодня не заработал. Коньяк есть. «Старый город». Пойдёт?
- Побежит. Давай через час. Я ещё посижу почитаю, потом лавку свою закрою, сегодня всё равно день не рыночный. Понедельник. Уже не зайдёт никто, знаю по опыту, да и дело к вечеру. Только чур, на скамейку в парк я не пойду. А то мне опять – «Ваши документы», а тебя сразу в клетку. Не хочу тратить вечер на посиделки в полицейском отделении. Может, здесь, у меня?
- Душно. Да и развернуться толком негде в твоей бытовке-то. Пойдём в «Тадж-Махал». Там узбек знакомый, закажем по плову, а с собой приносить он не запрещает. По крайней мере, мне. Главное – не наглеть.
- Вот и замечательно. А вообще пора уже с этим завязывать. Моя со мной после прошлого раза дня два не разговаривала. Одна Габриэлла и посочувствовала. Ох, дьявол, этот мне извечный, русский вопрос.
Я моментально представил себе ангельской красоты создание, результат смешения славянских и афро-кубинских кровей, с выражением глубочайшего сопереживания глядевшее в иссиня-чёрное, похожее на спелый баклажан папашино мурло, на котором написано невыразимое страдание, словно его обладатель героически дожидался верной кончины в каком-нибудь тифозном бараке, во времена Гражданской войны. От чего Мануэль до сих пор так и не смог избавиться, так это от своего испанско-кубинского прононса. В испанском языке нет звуков, подобных нашему «ш» и «ж» и я крайне долго не мог привыкнуть к его «девуфке», вместо «девушки». Слово «бухло», ввиду размытого «х», Маня произносит как «бууло», что слегка напоминает украинское «було», в смысле – «было». Ещё я долго высмеивал его манеру носить хренову тучу цепочек и амулетов на обоих запястьях и шее, непонятное тяготение к манере вставлять русские слова в испано-кубинскую речь даже в разговоре по телефону с далёкими гаванскими родственниками, явно недоумевающими, очевидно на сей счёт. Наиболее странной Маниной привычкой была способность внезапно впадать в некое подобие прострации прямо посреди разговора. Мануэль был обжитым, но каким-то совершенно непостижимым островком в житейском океане нашей грешной действительности. Очевидно это, да ещё вкупе с какой-то, воистину латиноамериканской лёгкостью и бравадой, местами походившей на позу, и была самая притягательная сторона его личности.
- Маня, не изволь беспокоиться. Будем самыми законопослушными гражданами в этом порочном и беспощадном мире и постараемся не испортить себе чудный вечер какими-нибудь недоразумениями или внештатными ситуациями. Я пошёл. Жди через час.
- Погремушку не забудь.
- Потом заберу. Что мне, таскаться с нею теперь весь остаток дня?
- Как хочешь. Твоя теперь, так что тебе решать, что с ней делать.
- Блин, суёшь мне всякую рухлядь, которая у тебя по сто лет не продаётся.
- А что мне тебе кожаную шляпу «Гаучеро», ценой в сто «бакинских», подарить? Давай, вали уже. Или посиди, подожди часок.
- Да нет, мне ещё в парочку мест зайти надобно. Давай, no pasaran!
Мануэль кивнул, издал какое-то папуасское «угу» и уткнулся носом в свой фолиант. Я, хмыкнув, направился к входной двери.
День угасал, словно гигантский фитиль в масляной плошке, подвешенной Господом богом к выгоревшему своду летних небес. Мы с Мануэлем сидели на облезлой, парковой скамье, утопавшей в запылённых сиреневых кустах, словно нарочно сюда для таких целей поставленной, и, воровато оглядываясь по сторонам, дёргали «из горла» заранее припасённый мною «Старый город». Коньяк нагрелся и хватал за горло так, как если бы вместо него мы заливали в собственные глотки расплавленный свинец. В «Тадж-Махале» ни черта не получилось. Знакомого узбека не было. Не его смена. Намерению цивилизованно распить окаянную бутылку в этот душный, июльский вечер явно не суждено было осуществиться. Пришлось прибегнуть к способу, уравнивавшему половые, возрастные, социальные и прочие различия и с административно-правовой точки зрения характеризуемому, как грубое и циничное посягательство на нормы общественной морали вообще, и человеческого поведения в частности. Вопреки обыкновению, Маня не окосел с трёх первых рюмок, как это обычно за ним водится, а впал в состояние странной задумчивости, носящее ярко выраженные признаки меланхолии. Мне что-то как-то тоже не веселилось. Мероприятие всё отчётливее приобретало протокольный характер. Задушевность, которую нам с Маней частенько удавалось достичь в подобных случаях, никак не появлялась. За нашими спинами колыхался мерный гул огромного города. Мамаши, катящие мимо нас свои коляски с неистово орущими, либо угрюмо молчащими младенцами, дольше положенного по этикету срока разглядывали наш странный, непривычно разноцветный дуэт, очевидно догадываясь о способе нашего времяпрепровождения и, вероятно нас осуждая. Маню вдруг резко качнуло влево, словно разбудило от глухого, беспробудного сна. Оторопело взглянув на меня, он потёр переносицу, затем произнёс:
- Бухло ещё есть?
- Здрасьте пожалуйста! Ты же только что прикладывался. Там верных полбутылки. И с чего это ты вдруг озаботился?
- Да не знаю я. Дай глотнуть. И кстати, с днём рождения тебя.
- Поздравлял уже. Давай теперь за что-нибудь другое.
- Например?
- За мир во всём мире и разрядку международной напряжённости.
- Ты бы ещё за здоровье товарища Ким Ир Сена предложил.
- Следующим будет. И Мао Цзе Дун и Хо Ши Мин, и дорогой Ильич, всех помянем.
- Давай лучше за Родину.
- Не понял?
- За ту, которая у каждого своя и одна общая на всех.
- Это как?
- Да так. Места разные, а вот отношение к ним одно. За общие чувства.
- А за команданте Фиделя и товарища Че?
- За них с особым удовольствием. И за твоё здоровье.
- Маня, у меня такое чувство, что нас с тобой всё время куда-то сносит. На обочину, что ли? А prop;sito, насчёт общей Родины как-то не совсем дошло.
- А, я сам толком не могу пояснить. Вот у вас, например. Вы её на все корки хаете, лично я знаю много таких, которые готовы свалить куда угодно, лишь бы здесь не оставаться. Хоть в Антарктиду. А у нас не так. Где бы латиноамериканец ни жил, его Родина с ним навечно. Вот вы в Америке, да и в Европе тоже быстро ассимилируетесь. Уже через поколение ни хрена корней своих не помните. Принимаете безоговорочно чужую культуру, обычаи и делаетесь такими американцами, к примеру, что хрен англосаксы за вами угонятся. Я с одним таким в Гаване когда-то всю ночь пьянствовал. Я ещё тогда по-русски не говорил. По-английски с ним базарили. Слышу я акцент какой-то странноватый. Ну, слово за слово, а он, то ли краснодарским, то ли красноярским выходцем оказался. В США на пароходе каком-то свалил, ещё матросом во времена СССР. А там убежища политического попросил. На тот момент он какими-то пылесосами торговал и утверждал, что материально обеспечен, в Совок больше ни ногой, хаял свою родину так, словно его оттуда без штанов выперли. С одним загранпаспортом в мозолистой руке. Типа, она его так обидела, что он её теперь смертельно ненавидит. А под утро песни петь начал. Жалостливые. Аж сам прослезился. Мне мотив одной сильно запомнился. Я потом, через много лет уже и слова узнал. Там так, кажется:
Стою, не глядя на часы,
Берёзкам шлю привет,
Такой задумчивой красы,
Другой на свете нет.
Сначала «я», да «я». Америка – шмамерика. Порядок, демократия, богатство, равенство, лучше её в мире ничего нет и быть не может – короче, живой дяди Сэма, агитплакат. А поди ты, сидит что-то в подсознании. Другой бы этого не стеснялся, а этот… только тогда настоящим становится, когда шары зальёт. Хоть убей меня, хоть перекрась, а не въеду я в такой расклад ни за что.
- Ага. «Уголок России – отчий дом». Маня, ты такую скользкую тему затронул, что мне и говорить об этом не охота. Я вообще не рассуждаю, жив-здоров – и ладно.
- Знаешь, в Америке есть мощная латиноамериканская диаспора. Так даже их внуки, когда, к примеру, речь заходит о Колумбии или Никарагуа, из которых происходят их деды, и в которых они отродясь не бывали, говорят: «наша страна», а об их президентах: «наш президент». А я припоминаю, как когда-то ещё студентом пошёл на концерт Вилли Токарева, году где-то в 89-м, так тот со сцены поздравлял российский народ с днём «вашей конституции». Давно ли она уже стала «не его»? Он, по-моему, тогда ещё и гражданства американского не имел. И туда же. Паспорт молоткасто-серпастый сдать ещё не успел, а уже и Конституция не его. Офигеть, не встать.
- Маня, кончай, в самом деле. Я тебе тут что, «свободные уши»? Или я за всех расейских долбоYOбов должен перед тобой, честным малым из Гаваны теперь ответ держать?
Не знаю я, отчего мы такие. Не ты один уже на этом себе шею свернул. У Омара Хайяма есть один рубайят. Дословно не воспроизведу, но примерно так:
Мы в мире двойственных полны желаний,
В одной руке бокал – другая на Коране.
Вот так мы и живём под сводом голубым,
Полубезбожники и полумусульмане.
Мы тоже примерно полу-те и полу-эти. Ну, не понять нас никому. Мы сами себя, на хрен, не понимаем. Тебе-то что с этого? Живи и радуйся. Ну, денег на жизнь не хватает, не нужно никому твоё латиноамериканское барахло, ну страна же тут не причём! И люди не виноваты, что им всё это не интересно. Займись по специальности, ты же «Политех» здесь кончал?
- Ага. Сейчас на завод, инженером пойду. Где они, заводы эти? А барахло… да бог с ним. Не в нём дело. У меня мысль одна в голове засела. Дачу хочу продать. Домой слетаю. Я там уже пятнадцать лет не был. Мать и отец внучку только по телефону слышат, там даже Интернета нету, чтобы в «Скайпе» пообщаться. Всё просят меня – «привези да привези». Они думают, я тут, сука, процветаю. Взял вот так вот, сел в самолёт и полетел. Нет у меня на это денег и баста. Мать мне как-то призналась, под большим секретом, что неважно себя чувствует и переживает, что Габриэллу в оставшейся жизни увидеть не доведётся. Обнять, приласкать… - в уголке левого глаза Мануэля внезапно сверкнула не прошеная слеза. Затем наступила какая-то неловкая пауза. Мне хотелось изо всех своих сил сказать моему другу что-нибудь ободряющее, но всякое слово в данной ситуации пришлось бы, наверное, не к месту. Вместо пустых слов я приобнял его и слегка ткнул кулаком в плечо. Маня хлопнул меня ладонью правой, по сжатому кулаку и мы оба погрузились в молчание. Мысли наши текли в различных направлениях, вероятно, всё как-то в разнобой. Я припоминал свои лейтенантские годы, общаги, гарнизоны, длинную, серо-зелёную колонну бронетехники, которая, прогревая моторы, вытянулась неподвижно на разбитой дороге, ведущей к замершему в ожидании, одинокому городу, поднимавшему к низким, насыщенным снеговой влагой небесам угольно-чёрные дымы своих пожарищ, словно предупреждая нас о том, что в его искорёженных, разбитых батарейными залпами гаубиц Д-30, разрушенных авиабомбами свободного падения ФАБ-500 и БетАБ, недрах, нас ожидает ад. О чём думал Маня… да бог его знает, о чём. В его непроницаемо чёрных глазах застыла какая-то, недоступная моему пониманию мысль. Наконец, он вновь потёр переносицу сложенными в щепоть, пальцами (Манин фирменный знак), затем вдруг резко куда-то засобирался:
- Ну всё, давай на посошок. Пойду домой. Вечереет уже. И прости, что я в твой день рождения вёл себя как свинья.
- Да ты очумел, amigo, это самый лучший мой день рождения на сегодняшний день, прости за тавтологию.
Мы приложились по очереди к бутылке с заметно убывшей, отчаянно горячей, коричневой жидкостью, после чего я сунул её под скамейку.
- Добро переводишь – укоризненно заметил Мануэль. Там ещё граммов двести оставалось.
- Пусть БОМЖи допьют за здоровье неустановленного благодетеля.
- Да уж, крохоборничать, это как-то не по-русски…
- Ну, брат, спасибо, что поддержал компанию. Давай, ещё увидимся. Габи и Машке привет. Viva la Cuba!
- Patria о Muerte. Родина или смерть. Будь здоров, дружище.
Мы разошлись в разные стороны. У выхода из парка я обернулся и долго смотрел Мануэлю вслед. Про самый лучший свой день рождения я, разумеется, соврал. Да Маня и сам понимал это не хуже моего. Просто все в очередной раз соблюли протокол. Не больше и не меньше. До каких бы пределов не простиралась человеческая искренность, но всё же есть какая-то грань, переступив которую ты рискуешь потерять эти отношения навсегда. Я смотрел, прищурив глаза. Низкое, закатное солнце повисло над головой Мануэля, удаляющегося в сторону трамвайной остановки. Усталый, сорокасемилетний, чернокожий мужик, отягощённый материальными и житейскими невзгодами, на несколько мгновений исчез, словно растворился в нём. По бульвару Пасео-дель-Прадо, в сторону набережной Малекон, а может через площадь Пласа-Вьеха в старом центре Гаваны, в неизвестном направлении, шёл беззаботный юноша, в расстёгнутой до ремня, развевавшейся на ветру, разноцветной, гавайской блузе, выгоревших донельзя, или специально вываренных джинсах и в «гуарачах» на босу ногу. Мимо, по улицам нежащегося в утренней прохладе города проносились чудеса всемирного автопрома, давно уже канувшие в лету в тех странах, которые когда-то произвели их на свет. Вон Хуанита обдаёт водой столики своего заведения, дымя сигарой Bolivar Belicosos Finos, как заправский мужик. Пилар уже уточнила цены на масло и кофе, и теперь что-то весело выкрикивает хозяйке соседнего заведения, выглядывающей из дверного проёма, ведущего в душные, кухонные недра. А там, за Флоридским проливом, недремлющим великаном лежит Америка, неизвестная, манящая и пугающая одновременно. Америка, которая, если верить Фиделю, хочет погубить молодую и свободолюбивую республику Куба, да и как, ему можно не верить, хотя, впрочем, всё же…
Сквозь годы и расстояния, рутину бытия, редкие торжества и монотонность будней, радость и печаль, Родина, далёкая и милая, настойчиво звала под сень своих огромных, мерцающих в недоступной вышине звёзд. Звала голосом своего прибоя, не отчётливым, но полным тоски призывом в ночи, рокотом шин по раскалённому асфальту дороги на Варадеро, запахом камня источенной временем и подошвами брусчатки Пласа-Вьехо. Звала голосом той, с которой не суждено было предстать перед алтарём, зовом крови того места на карте, с которым не случится стать единым целым уже никогда. Я понял моего друга. Это была тоска по навсегда ушедшему. Ведь даже если он сорвётся с уже насиженного места, ничто больше не утолит его тоски и не вернёт ему безвозвратно утраченных, проведённых вдали от места своего притяжения, месяцев, дней и лет.
Подошедший трамвай принял Мануэля в своё нутро и тронулся с места, лязгая и громыхая. Беззаботный юноша исчез, растворился в вечернем воздухе, слился с ним, чтобы сменив множество ветров, налететь, наконец, тёплым пассатом на утопающие в ночной тиши дома и города той страны, той земли, которая тихо, подспудно, но так болезненно и неумолимо всё звала и звала его рвущееся на части сердце туда, где оно осталось навечно, слившись в едином ритме с пульсом своего народа, и под чьими небесами навсегда сохранится его неумолчное, словно течение Времени, биение…
